Мое кишиневское детство

                                                                                                          Леонид  Гимпельсон,

                                                                                                          ученик 1-4 «б» класса

                                                                                                          в 1952-1956 годах

                           gimpelson-1

         Сентябрь 2016 г.

        Подтолкнула рубрика «Город нашей юности» на сайте 34 школы . Отсчет юности по разным ведомствам идет по-разному, да и мой Кишинев маленький, в основном, в пределах верхнего (магала) и старого города. К тому же моя юность, в отличие от детства, не связана с 34 школой, да и она, юность,  думаю, менее интересна и ещё менее излагаема, чем детство. Что в кишиневской юности? Учеба в школе, тренировки, девочки, книги, футбол-волейбол во дворе. На порядок меньше впечатлений, чем во время, когда, как давно написано, утро, день и вечер были длинными-длинными. Захотелось рассказать о детстве и в какой-то мере сохранить имена, обстоятельства, вещи. Последним годом детства я определил 1959-й, когда было завершено неполное среднее образование. Поместил здесь экстрагированное из оставшегося в памяти.

         В квадратных скобках — комментарии из сегодня. В случае возникновения личностно-семейных претензий из-за неточностей приношу извинения.

Стартовый ареал и его обитатели

         Кишинев появился в моей судьбе как следствие турбулентной жизни нашей страны в первой половине ХХ века. После почти четырехмесячного пребывания в госпиталях, комиссования как инвалида войны и довольно длительного восстановления отец был направлен союзным наркоматом  в распоряжение наркомата МССР.  Направление датировано концом мая 1945 года. В Кишиневе у нас не было ни родственников, ни друзей. [Сейчас, по прошествии более 70 лет, там тоже никого. Только три могилы.]

          В семье говорили, что некая партизанка (или подпольщица?) уступила отцу свою квартиру. Надеюсь, она это сделала без принуждения. Так, семья (дедушка, бабушка, папа и мама) поселилась на ул. Инзова, 4, кв.2. Одноэтажная провинциальная застройка. Квартира: кухня-прихожая, две смежные комнаты и пристроенная потом веранда. Водоразборная колонка у ворот, туалет на заднем дворе. Совсем неплохо по тем временам.

         Двор наш сложился не знаменитым, но интересным. Тася Лесная, сошедшая с ума от несчастной любви с  одним из освободителей города в 1944 году и ставшая весьма заметной личностью в Кишиневе, общалась со мной, показывала свои рисунки, открытки, и я её тогда не боялся. Её отец, Павел, временами учил свою жену, Варю. Помнится, упоминался и топор.    Напротив Лесных была квартира Людмилы Поварчук. У Лесных был черный Джек, а у Поварчук рыжий Мишка. Рыжий и черный дворяне враждовали, причем схватке предшествовало медленное сближение на середине двора. Как у котов. Неслучившаяся лювовь Таси тоже звалась Мишкой.

     Жили у нас во дворе  две старушки, которых до революции ограбил Котовский, а после войны они умерли, угорев ночью. Ещё помню году в 54-м в семье Гиряк появился плотный  лысый мужчина, то ли отпущенный по случаю оттепели  из лагеря, то ли полностью отсидевший срок. Он ни с кем не общался, сидел на табурете у своей двери и грелся на солнце. Говорили, сотрудничал с румынами. Вскоре умер. В соседней с нами квартирке жила семья Дудников. Глава, Василий Семёнович, обладал “золотыми” руками, и сам улучшил жилищные условия, пристроив приличных размеров мастерски сделанный каменный дом.

       Его сын, Гена, значительно старше меня, во дворе вроде не срывался, а так, развиваясь по уголовной стезе до рецидивиста, наводил в округе со своей ватагой шорох. Однажды эта шпана появилась, когда здоровый лоб, живший напротив краеведческого музея, приставал ко мне. Он успел залезть на дерево, а мне стало страшно, и я упросил Генку его не трогать. Ко мне лоб Колька больше не цеплялся. [Когда в 60-х были убиты милиционеры Баженов и Спектор с последующим присвоением их имен улицам, мать Гены, тетя Галя, женщина, а не тетка, выражала свою радость. Кто-то из убитых имел отношение к ограничениям свободы её сына, — вот и выплеснулось противоречие.]

      Боевая подруга детства, ставшая красивой и обаятельной женщиной, Ирка Пузанова; модельной  внешности тетя Лёля, отвергавшая шумные попытки отца её дочери, бывшего мужа и перспективного ученого-агрария Ивана Попушоя, восстановить семью; лучший в округе метатель камней, угодивший случайно в междворовой схватке мне в голову (разбитость головы №1),  Вовка Смертин; семья портного, давшая, по слухам, стране весьма толковых детей, Любу и Морица. В жилой части двора росла плодоносящая вишня. Активным сборщиком ягод была Люся Пузанова (Букреева?), а на подхвате суетился я. Помню всех, кого и не упомянул.

          Зато в соседнем дворе (Инзова, 6) сложилась именитая кампания. Этот двор назывался в округе писательским, и там жили:  Емельян Буков, ставший к тому же зампред Совмина республики, с женой Моной и детьми Андриешем и Викой; Ион Канна, обладатель 4 дочерей  автомобиля «Москвич-401» и Сталинской премии; Давид Ветров, Георгий Менюк (первый муж первой тещи моего брата).

          Кроме детей этого двора общаться довелось только с И. Канна, который как член ВКП(б) и

по-соседски дал рекомендацию маме для поступления на работу в Партиздат на должность рядового бухгалтера. Его младшая дочка, Нюра, была кампанейской девчонкой, а одна из старших, Клара, стала известной спортсменкой, играла за баскетбольную команду «Инждорстрой». В этом же дворе отец девочки Лины организовал просмотры диафильмов на большом экране. Собирались дети и взрослые, рассаживались, как получится, лента прокручивалась, и я, а, может, не только я, громко и с выражением читал титры.

          Е. Буков обладал романтической  внешностью, а Д.Ветров — болезненной. Когда Буков переехал, его квартиру занял Сергей Бурлаченко. Подпольщик и сиделец при румынах, в июне 1940 стал председателем временного революционного комитета, а после войны был какое-то время зам. министра сельского хозяйства. Фактурный мужчина с приятной дочкой, Шурой. Его именем была названа улица. [“Под каждой крышей свои мыши» — после СССР вышла рокировочка: Бурлаченко улицы лишился, а Менюк приобрел.]

          Наши дворы имели общую территорию: своими задними частями они упирались в небольшой фруктовый сад. Около этого сада дворник по имени Клара, вроде бы, жившая тут же в каком-то деревянном большом ящике, по вечерам разжигала костер, что-то на нем готовила.

         Из примечательных личностей нашего квартала (от Пирогова до Леовской), конечно, надо упомянуть моего товарища и одноклассника лихого Витьку Знаменского и ученицу сайтообразующего класса, задорную и веселую Галку Матковскую. В одном дворе с ними жили чьи-то павлины и две благородные дамы, старушка-мать и дочь лет 50. Дверь их квартиры выходила на улицу. Раздвигался шезлонг, рядом ставился стул, и у дам наступал вечер. Иногда они останавливали меня и беседовали. Обычно на темы «что такое хорошо и что такое плохо». От них я узнал, что при боях за Кишинев в августе 44-го на ближайшем перекрестке, Инзова-Леовская, разорвался снаряд, и один человек погиб. Говорили, что после освобождения города у советской власти к дамам были претензии из-за общения с оккупантами. Но все обошлось.

         Наш квартал был малонаселен, в том числе и детьми, тем легче упомянуть безобидных братьев Слуцких, Марика и Сеню, и братьев Эмиля и Гришу Абрамовичей. В разнообразном нашем общении, надо заметить, что ни я никого, ни меня никто не избивал. Мелкие стычки, наверно, случались, но не запомнились. Что могли наскулить дома Абрамовичи (Милька — мой сверстник), не знаю, но по команде «фас» их отец, грузный портной, подкараулил меня и весьма жестоко надрал уши. [К окончанию школы, когда тренировки были перенесены с Республиканского на «Динамо», я, подросший и подкаченный, однажды встретил его. Он меня не узнал, а отваги  преодолеть риск прилюдного нарушения УК мне не хватило.]

        О наименованиях улиц. Кроме ул. Инзова, ставшей ул. С. Лазо в дошкольный период, я не знаю, когда переименовали соседние улицы, но помню устойчивое массовое использование старых названий: Мещанская, Синадиновская, Ренийская, Шмидтовская, Михайловская, Купеческая, Харлампиевская, Свечная, Николаевская и т.д. [Сейчаас  уточнил: Леовская стала Щусева в 1945 году.] Однажды нам привезли уголь и, разгрузившись, шофер прокатил нас с братом. Приблизившись к перекрестку Инзова-Щусева, он сказал: «А сейчас направо». Кого-то учили «сено-солома», а для меня ориентиром многие годы было: направо — это по Щусева к парикмахерской.  [Что касается Сергея Лазо, то он после гимназии, а я после школы поступили в один (нездешний) институт. Советская власть, открышая несколько вузов в Кишиневе, надо заметить, в рамках общего роста качества жизни в Молдавии, дала возможность кому-то поступать в вузы, и не покидая города.]

            Так случилось, что я попал в историческое событие городского масштаба — копал котлован под Комсомольское озеро. Место, где появились озеро и парк, называлось Валя-Дическу. Нашей семье на склоне холма, на вершине которого потом появился перенесенный с 28 июня  Лечсанупр, выделили несколько соток под огород. Время от времени мы с ул. Инзова (Лазо) отправлялись туда работать. Тропинками спускались от того места, где потом появился кинотеатр «Дневной», в долину (ложе будущего озера), и по корням, корягам, лужам её пересекали. Помнится, в этой долине на открытом месте был колодец.
Папа работал в ведомстве на углу Пирогова и Жуковского. Однажды я оказался там к концу рабочего дня со своей лопаткой. Сотрудников министерства погрузили в открытые грузовики, и колонна двинулась по Пирогова, Боюканскому спуску к месту народной стройки, озеру. Все копали, и я тоже. Надеюсь, что землю перемещал в нужном направлении. Вдруг зашелестело: «Брежнев, Брежнев…». Неподалеку стояла группа людей, но кто есть кто меня тогда не заинтересовало.

               Вскоре после заполнения озера водой я (или не я) его. почти что, освятил, нечаянно сбросив с сиденья лодки мой сандалик. [После очистки озера в ХХI веке сандалика, думаю, на дне нет. Последний раз был на озере ещё во втором тысячелетии н.э., в 1996 году. А между маханием лопаткой и последним посещением озера были пляж, лодочная станция, романтические события, немало намотанных в беге кругов по асфальтовому периметру озера и др. Стелу в память о строителях озера у входа в ЦПКО с Садовой между Гоголя и Пушкина я показывал с напускной гордостью жене и дочке, подчеркивая, что это в память о тезках-строителях, Брежневе и Гимпельсоне. Внукам и правнукам это уже неинтересно.]

                Шкодили мы понемногу. Ещё забирались изредка через ворота сельхозинститута на стоявшие во дворе тракторы и комбайны; зимой при наличии снега спускались по проезжей части  Инзова на санках. Автомобили проходили по улице очень редко.

               Наши санки были примечательные. Стальные, включая полоски сиденья, с упором для ног, ограждением сиденья и с приваренной за сиденьем к полозьям ступеькой. Такая конструкция позволяла кататься вдвоём с братом под горку. Разгоняющим в силу старшинства был чаще я. После сильных снегопадов и расчистки тропинок во дворе образовывались снежные траншеи неполного профиля, и я с удовольствием разъезжал по ним на санках, отталкиваясь двумя поленьями, взятыми из сарая.

            С Пирогова в створе нашей улицы был вход в Пионерский сад (мы называли — садик). Потом этот сад стал аванзалом ЦПКО. В саду в доме ротондного типа был буфет, в соседнем (в саду) доме продавали втихую семечки. Ближе к Боюканскому спуску была карусель, вместо которой потом соорудили танцплощадку. Напротив карусели можно было выбраться из сада на Садовую ул. и от неё спуститься по Садовому переулку, оставив справа особняк какого-то генерала, к дамбе Комсомольского озера. Вдоль дамбы проходила дорога, скобкой огибавшая расположенное напротив Боюканского спуска убогое футбольное поле. На этом поле мне пришлось играть пару раз в межшкольных матчах на первенство города.

            По Пирогова была когда-то проложена трамвайная узкоколейная однопутка, и неподалеку, на углу Пирогова и Боюканского спуска, маршрут заканчивался. Водитель (кажется, их называли вагоновожатыми) снимал ручки управления, переносил их в другой конец вагона:  зад и перед вагона менялись. Вагоны были маленькие, кажется, бельгийского или иного неотечественного производства. У водителя не было закрытой кабины, двери вагонов в закрытом положении не фиксировались. Кое-кого увлекал блеск уходящих вдаль рельсов, — и так начинались наши путешествия. Все путешественники вдоль тех же рельсов возвращались, но не все избегали наказания.

            Другие развлечения были связаны с номером 2 по ул. Инзова (Лазо). Это был двор детской поликлиники, небольшого гаража и небольшого кладбища легковых авто. Из гаража будущий выпускник 34 школы (1965 год) и друг моего брата, Валера Бумбу, доставлял иногда ручной водяной насос, из которого, используя разность уровней двора и тротуара, мы  обливали прохожих водой. [Помнит он об этом на другой стороне шарика у себя в Сан-Диего?] Конечно, ползали по разбитым легковушкам. Иногда дедушка Валеры Бумбу, шофер кого-то из руководства Минздрава, сигналил от ворот. Мы подбегали к «ЗИМу», забирались в салон, внук устраивался на коленях деда и рулил к гаражу.

            Наличие поликлиники обеспечивало нас транспортом в одну лошадиную силу. На этой подводе доставлялись из детской больницы фляги для молока. Обратно возчик ехал порожняком и брал иногда нас. Мы садились на корточки на дно, держались за борта и тряслись по булыжнику более двух кварталов до больницы. Иногда возчик угощал нас макухой, спрессованными отходами производства подсолнечного масла.

             К годам 8-9 (моим) в этом дворе иногда играли в футбол резиновым мячом. Однажды в беге  наступил на какие-то сухие ветки. Оттуда вылетели пчелы-осы (черт их знает) и стали жалить в шею. Хорошо, догадался сунуть башку под водяную струю из колонки. Мама насчитала 9 укусов. В этом дворе жил с отцом мой старший товарищ Мусик Гольдберг(?). Личность примечательная. Брюнет, бледное матовое лицо, очень сдержанный. С ним приключались неприятности, из которых он быстро делал рациональные выводы. Например: тонул в Комсомольском озере. Спасли, откачали. Вскоре Мусик запросто озеро переплывал.

             Еда раннего детства не очень запомнилась. В жуткий голод 1946 года у хлебного магазина на Мещанской у бабушки мальчишка вырвал буханку и,  немного отбежав, принялся есть. Это судьба  послала сразу после такой войны. Запомнился любимый суп, который я называл ячвеным, и отлов  нас с братом бабушкой во дворе с вручением черного бутерброда с сахаром. Важную роль играл базар, а также жительница Дурлешт Женя, появлявшаяся  у нас дома ранним утром со сметаной, творогом, молоком и яйцами. (Недолго у нас была домработница тоже из Дурлешт.) Некоторое  время Женя нас снабжала и после перемещения нашей семьи в новую квартиру на Ленина у базара.

            Кипячёное молоко из моего питания было исключено, я до сих пор даже смотреть не могу на пенки. Хлеб не запомнился (в отличие от лучших хлебов всех времен и народов в придворовом хлебном магазине на углу Армянской и Ленина). С удовольствием, правда, из рук бабушки заедал маленьким  кусочком ржаного с солью регулярную столовую ложку рыбьего жира.  И ещё были постоянные знаменательные напоминания мамы и бабушки: «Ешь с хлебом», что не вредило здоровью, но обеспечивало сытость.

             Сладости были, в основном, домашнего изготовления, вроде тейгела — коржики из запеченых с мёдом мелких кусочков теста. Была, правда, уловка сопровождать маму с обеда на работу, и на углу Щусева и Мещанской получить мороженое (молочное — 90 коп., эскимо — 1руб.10 коп., сливочное — 1руб.30коп., шоколадное — 1руб.50коп.). Там же рядом можно было попить газировку с сиропом — 40 коп. Ещё в те годы практиковалось уходящим гостям детских дней рождения давать с собой что-либо со стола.

           Походы с бабушкой на Мещанскую (отрезок между Щусева и Подольской —  торговый центр всей округи) были солидной процедурой. Во-первых, очереди. Если давали дефицит, например, одно время — сахарный песок, то товар отпускался по головам, и тут наши с братом макушки были весьма кстати. Если нас не задействовали в очередях, то было что понаблюдать: как продавщица хлебного тетя Роза режет хлеб (половинки, четвертинки), как из соседнего двора сумасшедший, худой, высокий старик  кричит прохожим (или на них): «Вантурепешт! Вантурепешт!»

             Возвращались с этого шопинга мы с братом частенько колонной по одному с распеванием военных песен. Бабушка рассказывала, что однажды на Щусева к нам пристроился армейский майор, и  промаршировала с песней колонна уже из трех человек.

             [У меня пять Родин. Родина с большой буквы — СССР, страна, где я родился и прожил большую часть жизни. Историческая родина, гражданство которой мне гарантировано, — Израиль. Россия, где живу уже 54-й год, и гражданином коей являюсь. Молдавия (Молдова), гражданство которой,  не знаю, как сейчас, но 20 лет назад законодательно мне было обеспечено по факту рождения. И малая родина, моя магала, периметр которой определяю так: Садовая ул, Боюканский спуск,

пер. Физкультурников, ул. Щусева, Оргеевская ул., ул. Фрунзе, ул Стефана Великого, Измаильская ул., ул.Фрунзе, пл. Котовского, бул. Негруци, пл. Освобождения, ул.Ткаченко, Подольская ул., Измаильская ул. до  Садовой. Плюс, конечно, ЦПКО.]

Семья кишиневского периода

               В нашем поколении не у всех в детстве была полная или, вообще, семья. У нас сложилось так. Мама чудом в войну спаслась и выжила, дедушка и бабушка по отцовской линии всё пережили, отец вернулся с фронта и после ранения восстановился. Войну не  пережили бабушка по маминой линии, мои сестра и брат. [В память о папе и маме, как и о более дальних родственниках, фронтовиках и тружениках тыла, на сайте «Бессмертный полк» я открыл по странице. Женщине, вытащившей отца летом 41-го из минского лагеря военнопленных, после непростого моего бодания с Яд Вашем в августе 2016 года присвоено почетное звание «Праведник мира».]

            Дедушка перед революцией был частным поверенным, жил в Саратове. Доходы позволяли иметь большую квартиру и прислугу, содержать достойно сеиью. После Гражданской войны деда как дипломированного юриста перемещали по европейской части страны и по разным профессиям. Был прокурором, следователем, судьей. К середине  30-х вернулся к адвокатуре.

            Бабушка закончила гимназию с серебряной медалью, никогда не работала по найму. Много читала. В молодости переплывала Волгу. Была сдержанным, доброжелательным человеком,  домашним трудягой, хорошо пела  русские народные (?) песни. Была оруженосцем дедушки, побаившегося служебного оружия.

            Мама из семьи сельского кузнеца. Без проблем пережила в детстве немецкую оккупацию в Первую мировую войну, и чудом избежала немецкую оккупацию во Вторую мировую. Боец, стержень и организатор нашей семейной жизни, основной воспитатель  нас с братом. Из пяти рожденных ею детей взрослыми стали двое. Вся трудовая биография — бухгалтерская работа.

            Папа был интересным человеком и трудоголиком. Начитанный, играл на мандолине, в преферанс и в шахматы; отлично плавал, баловался стишатами, неплохо рисовал. Сохранились тетради, где он в стихотворной форме описывал помимо прочего разные случаи из нашей и ненашей жизни и сопровождал это иллюстрациями. Вот для детей:

                   Захотелось зайцу в лес.

                   На машину заяц влез.

                   Лес высокий и густой,

                    Едет по лесу косой.

                    Вдруг испуг. Косой умолк —

                    На дорогу вышел волк.

                    Волк шутить не захотел:

                    Съел машину, зайца съел.

              [Это стихотворение пригодилось на долгие годы из-за ступенчатости потомства, а также и потому, что в жены мне досталась барышня с прозвищем Заяц. Линию поведения по отношению к своему Зайцу я выбирал всегда в зависимости от обстоятельств, как дед Мазай, что привело к 50-летию нашего супружества.] С нами отец общался немного, поздновато приходя с работы, да и рабочая неделя была шестидневная. Отец был душой гостевой компании, неформальным лидером. У него случилась очень тяжелая военная судьба, ставшая основной причиной, по моему мнению, раннего ухода их жизни. Беспартийный, находивший в беседах с партаппаратом корректные доводы, якобы препятствующие его вступлению в партию.

              [Надо заметиь, что в нашей семье (в узком смысле) не было при любых режимах членов партий. Традицию нарушили дочь и старший внук. Но это уже далеко от 1/6 части мировой суши. Последнее, по словам коллеги отца, предложение о приёме в партию последовало в короткий период первого председательства Щелокова в совнархозе.  Кстати, уже после смерти отца во второе пришествиие Щелокова в совнархоз он подписал в 1964 году ходатайство в мой вуз о предоставлении общежития. Вопрос был решен сверхблагоприятно для меня, за что поминаю добром Николая Анисимовича.]

            Брат, Валерий, начал в 1954 году учиться в 34 школе, но во втором классе его перевели в 17-ю железнодорожную по новому местожительству. В детстве отличался склонностью к ремесленничеству и любовью к кошкам. [В жизни прошел до старшего научного сотрудника в прикладной науке и главного бухгалтера фирмы в постперестроечное время.]

            Репрессии  коснулись семьи несмертельно. Дед (кузнец) и дядя (маляр) по материнской линии арестовывались ГПУ, избивались, но до приговоров не дошло. У отца не возникло взаимопонимания с местным органом НКВД, и он поспешил переехать в другой регион. Все имело место в Белоруссии, в довоенной  Орше. Когда в стране стало раскручиваться «дело врачей», и начались массовые гонения на евреев, то весьма распространенной мерой было увольнение по сокращению штатов. Уволили в начале 1953 года и маму. После смерти Сталина восстановили.

          [В 70-е годы в институте, где я работал, доброе знакомство дало мне возможность покопаться в общем архиве. Изучил 1953. Весьма наглядно и убедительно. Некоторые  из уволенных тогда работали и при мне. Их публичные гонители, вроде бы, порядочные люди и пламенные коммунисты, побежавшие в ту кампанию впереди паровоза, тоже еще работали. Несмотря на публичность их поступков, комплексы не обрели.

           Сталин как-то охарактеризовал Мао (не уверен, что дословно): «Он, как гнилая редиска: снаружи красный, а внутри коричневый». Точно.  Относится и к самому нашему вождю, и к советской власти, и далее. И такой штрих. К середине 50-х ГУЛАГ стал скукоживаться, а его кадры пристраиваться. На мамином производстве в Кишиневе появился новый директор. Крупный, интересный и симпатичный, улыбчивый и дельный мужчина. Бывший начальник лагеря на северах, Сергеев. Родина прикажет, и он вернется в строй. Реинкарнированный.]

           Общая со страной историческая память о вырванных ноздрях и поротых задницах, свежие впечатления о массовом производстве лагерной пыли и оценка народной тяги к стукачеству побуждали старших в некоторых случаях дома переходить из-за детей на идиш. Папа не говорил, но понимал. Я в детстве любил развешивать уши, но в этих случаях процедура была напрасной. [Идиш, иврит, молдавский так и остались для меня отдельными словами.]

            Семья до уровня бабушек — дедушек была нерелигиозная, а в кишиневском составе подходила под самоопределение М.М. Ботвинника: по крови — еврей, по образованию и культуре — русский, по воспитанию — советский. [Чеканно, но несколько ограниченно. Я из любопытства заглянул в кишиневскую синагогу, находящуюся недалеко от дома, в Якимовском переулке, уже в постсоветское время. Нерелигиозность старших с лихвой компенсировали дочь, внуки и правнуки.

             В связи с языками подумал о динамичности национального состава населения собственно Кишинева. Когда я появился на свет, Кишинев уже не был городом с лидировавшим по численности еврейским населением, как в начале ХХ века. В годы детства Кишинев фактически был немолдавским городом, что провокационно в дальнейшем отразилось на восприятии и оценке местного мира некоторыми моими знакомыми. Когда я уехал в 60-х из города, русские оставались лидерами, но ситуация изменялась. Сейчас в лидерах титульная нация, русские на третьем месте, а доля евреев находится в пределах статпогрешности. Всем флаг в руки. Желательно, общий.]

34 школа

             В 1952 году у родителей был  выбор: 40-я школа поблизости, или 34-я вдалеке. Все решила репутация, расстояние оказалось вторичным. Школа начиналась с дороги: из пункта  А в пункт Б. Перемещение между этими пунктами имело два основных варианта. Оба варианта кроме буквенных пунктов включали ешё один общий элемент, уже упоминваший перекрёсток улиц С. Лазо — Щусева. [Сейчас прикинул, что через этот перекресток обязательно проходили или весьма вероятно проходили 9 моих коллег из 1“б”, т.е. более 20% класса . Для меня же это — перекресток жизни и судьбы.]

           Ноябрьской ночью 1945 года мама решила рожать. «Скорая помощь» задерживалась, и мама в сопровождении отца и соседки, тети Вари, двинулись по Инзова ей навстречу. Дошли до перекрестка, отец снял и расстелил свою шинель, и каждый занялся своим делом: мама рожала, тетя Варя принимала роды, отец отгонял собак. Появился я. А «Скорая…» так и не пришла.. Вроде бы, на нее было совершено нападение. До меня мама рожала трижды, поэтому думаю, что отец иногда отвлекался и посматривал на небо. В середине ноября случаются метеоритные потоки Леониды — хотелось бы такое объяснение моему имени.

           Когда я стал более-менее траспортабельным, соседские барышни хватали меня и шли, входя в некие роли, смотреть, как пленные немцы восстанавливают стадион. [На этом стадионе «Динамо» 12 августа 1962 года я впервые выполнил норматив взрослого (третьего)  разряда по легкой атлетике.]

            Так вот, выбор варианта собственного перемещения между вышеуказанными пунктами зависел от времени суток (темно-светло), погодных условий (сухо-дождь, снег). Днем  (помнится, что мы учились, в основном, во вторую смену) в сухую погоду я сворачивал по Щусева налево и шел мимо общежития физкультурного техникума, стадиона, керосиновой лавки на углу Щусева и переулка Физкультурников. В этой лавке закупалось сырье для нашего примуса.

             На углу с Могилевской улицей кончалась цивилизация в виде мощеной мостовой, и стоял охраняемый милицейским постом особняк проживания Председателя Президиума Верховного совета МССР Кодицы. Конечно, здесь можно было свернуть на Могилевскую и мимо бани дойти до Киевской. Но так путь удлинялся, поэтому обычно он лежал по Пыльной дороге. Пишу с большой буквы, поскольку мы так её называли, не предполагая, что это продолжение Щусева. Хорошо, что транспорт на Пыльной дороге появлялся редко. Но уж если не везло, то было и не видно ничего, и весь покрывался пылью.

            Далее можно было, дойдя до Госпитальной, свернуть на нее и дойти до школы, оставляя слева последовательно места проживания одноклассников: виллу Юры Аккермана, особняк Вовы Загороднюка и поместье Саши(?) Герцена. А можно было продолжить путь до перекрестка Пыльной дороги с Киевской и Островского и задержаться у спуска в балку, на дне которой протекал  ручей Дурлешты. Иногда с верха было видно, как одноклассники из Боюкан, Катя Швец, Нина… и Рома Ховаш, перебираются через ручей и начинают подъём по тропинке к школе. Как они все это проделывали в темноте, после снегопадов, в дождливую погоду по скользкому грунту?.

             Второй маршрут был прост: по Лазо до Киевской, далее мимо типографии и пожарной части, если не путаю, до школы. Про этот маршрут запомнились два обстоятельства. 18 ноября 1954 года, в день рождения Витьки Знаменского, его, меня и ещё кого-то, запоздавших с рождением, приняли в пионеры. Домой мы шли в темноте по Киевской, распахнув пальто и демонстрируя нечто «…с красным знаменем цвета одного». Другое: иногда впереди по пути домой оказывался народ из параллельного класса. Где-то на той же Киевской от них отделялась симпатичная девочка по имени Броня и заходила во двор (или в дом). [На школьном сайте узнал, что фамилия девочки тогда была Коган, и живет она теперь в Израиле.]

             Так что, более трех учебных годов я проходил через главный перекресток в моей жизни, а так-же, не задумываясь о значимости момента, шастал через него за хлебом, керосином, в библиотеки и т.д.

             Путь в школу нашей учительницы, Евгении Николаевны Элачиц, лежал от угла пр. Ленина и ул. Горького. 1 “б” класс ей достался разнокалиберный. Кое-кто, как живший прямо напротив школы на Киевской Саша(?) Герцен, был готов запредельно: кажется, читал, много знал, громко, ясно декламировал. Исчез он очень быстро. Я был не самым ярким представителем более многочисленной группы другого уровня развития, но характерным. Букв не знал, моторика пальцев рук была слабоватой. До сих пор помню трудоемкое занудство чистопмсания с палочками и закорючками. Но ничего, первый класс закончил хорошистом.

             Из всех помещений школы помню только вестибюль с закрытым входом и мерзкий туалет в виде отдельно стоящего сооружения.. Классы наши, вроде бы, были только на первом этаже. Сам учебный процесс  Евгения Николаевна организовала так, что главным итогом не стало психологическое неприятие школы. Класс она контролировала, но без криков и издевательств. Правда, был один весьма деликатный случай с неясными  для меня причинами и не со мной, но все обошлось. Я  Евгению Николаевну вспоминаю с благодарностью. Запомнилась она и тем, что вынуждена была проводить уроки физкультуры при её грузности и предпенсионном возрасте. На уроках иногда случался оживляж, когда она обсуждала дворовые события со своим соседом и учеником Куземко Вовой, сыном прокурора.

             Самым замечательным действом в начальной школе были «конные» бои на переменах в школьном дворе. Конем был ученик помассивнее, покрепче, а наездником — цепкий и полегче. Всадник взбирался на закорки коня, конь поддерживал его за ноги, а всадник держался одной рукой за плечо коня. Другая рука — оружие. Я всегда был наездником, а моим бессменным и добровольным конем — Генка Талал. Задача заключалась в захвате любого другого наездника из воющей толпы и в силовом обеспечении его спешивания. Мы с Генкой были сильной парой, а ради этих боев  и в школу стоило ходить. Сильная пара была и из класса «а» с конем Вовкой Казаковым.

            Средством для письма были деревянные ручки со стальными наконечниками, в которые вставлялись перья. Вроде, было два вида перьев: светлокоричневое, позволявшее делать линии разной толщины («с нажимом»), и стального цвета, №86, обеспечивающее постоянную толщину линий. Чернильницы,  не помню сколько лет, надо было таскать с собой в привязанном снаружи к портфелю мешочке. Чернильницы были двух типов: темные цилиндрики с рифленной головкой и , так называемые, якобы, «непроливашки». «Непроливашки» были светлые в форме усеченного конуса с обратной воронкой посередине.

             Драться портфелями с привязанными и подробно описанными выше приборами было себе дороже. Когда, подкравшись сзади, некто наносил вертикальный удар по твоему портфелю и тот падал, дать сдачи портфелем ввиду более сложной траектории достижения цели в виде башки или спины агрессора было глупо. Либо отложить месть, либо забыть. Драться из-за таких нападений было не принято.

            Евгения Николаевна, наверно, не была противницей смешанного обучения. Помнится, что соседями по парте были только девочки. Галя Климанова. Худенькая, стройная, она сидела с совершенно прямой спиной. Аккуратная, собранная, серьезная; руки, правильно сложенные, на парте, взор устремлен на учительницу..И так 45 минут.  Не зря она была и круглой, и по всем направлениям отличницей.  [На фото старших классов вдумчивая и приятная барышня.]

          Наташа Супер. Жила рядом со школой в тупике(?), продолжающем Щусева. Там же жил добрый молодец и мой всегдашний сосед по физкультурным линейкам, Олег Новгородцев. Наташа, вроде бы, ему симпатизировала, а сама была красивым домашним ребенком. Да, сидели мы, естественно, молча, прикосновений тоже не могло быть в силу возраста и воспитания. Ко времени совместной посадки (3-й или 4-й класс) я уже вышел из заскорузлости первого класса. Но однажды без всяких предпосылок  услышал и, спустя более шести десятилетий, помню Наташин шепот: «Дурак». Впечатление было сильным. [Думаю,что это мне впервые явились воплощение загадочной женской души и проявление женской интуиции. За прошедшие годы много чего произошло, и я мысленно соглашаюсь с Наташей.]

           Подтверждением моей случавшейся дурости явилась и разбитость головы  № 2. О завершении школьных перемен сигналила уборщица, помахивая бронзовым колоколом. Разновозрастные особи мчались со двора к дверям, где возникла круговерть. Однажды я попытался проскочить под рукой с колоколом, но или я недостаточно пригнулся, или уборщица вступилась за справедливость в её понимании и опустила руку, только последовал увесистый удар, и я оказался на диванчике в учительской, перевязанный приехавшей медпомощью. На лбу остался заметный рубец, но сейчас, на восьмом десятке жизни, след школьного звонка исчез.

            Травма головы стала причиной смерти в летние каникулы 1954 года одноклассника, Миши Корабельщикова. Непредумышленное убийство или несчастный случай. На сайте есть фото класса, заканчивающего второй год обучения. Там он во втором сверху ряду крайний слева смотрит из-за плеча своего приятеля Юры.

             Заметных увлечений мальчик-девочка в классе, вроде бы, не было, но случались проявления рыцарства на базе симпатий. Помню в темноте небольшой гурьбой провожали домой Лену Бессолицыну, жившую в чем-то барачного типа по направлению к Скулянке. Лена была лидером: ладная, ловкая, общительная, красивая и отличница. Жаль, уехала с родителями на целину.

            Училась ли с нами с первого класса Муся Херц, — не помню. Была неухоженной, плохо успевающей и неуправляемой. Жила на Госпитальной между Киевской и Ленина  неподалеку от Гриши Петкова и Владика Новосадюка. С приятным удивлением обнаружил её на фото следующего за нами класса с вполне нормальным имиджем. В четвертом(?) классе появился Александр Невский, сын генерала. Худющий, в хромовых сапожках и кителе. Поселился генерал неподалеку, и я у них бывал несколько раз, поскольку Саше, парню неглупому,  нужна была помощь в учебе из-за частых смен школ.

             В классе были весьма положительные люди: Оля Андрющенко, Вова Кудрявцев, Толя Макаренко, Вася Потапов — кто-то из них, полагаю, возглавлял пионерский отряд. На уроках пения солировал Витя Белавин. Сын певицы, он сам здорово пел и не стеснялся, как мы. И внешностью обладал артистической. До сих пор помню его исполнение песни из тогдашней киноновинки «Стрекоза» с руладами: «Абридри-дела, абридри-дела, абридри-дела, дела о…». А вот Борька Мельник обладал низким с уклоном в скрипучесть голосом, но судьба послала его семейству крупный. по тем временам, выигрыш по облигации госзайма.  Стало это известно с подачи его соседа и весельчака Вадика Цвибака. Времена были вегетарианские.

            С 34 школой связан мой первый карьерный опыт. Классе во втором   Евгения Николаевна назначила меня санитаром. Нарукавная повязка с красным крестом на белом фоне (кто её мастерил? — не мама?) и такая же сумка через плечо. Задача: проверять чистоту рук перед уроками. Т.е., всех выгоняли из класса, а потом народ входил и совал мне, стоящему у дверей, руки под нос. Возможно, эту проверочную процедуру я проделал более одного раза, но не уверен. А  Евгения Николаевна не настаивала. Потом каким-то образом, стал членом совета отряда. Пост требовал знака отличия, и мама сделала и пришила мне на рукав красную горизонтальную шпалу и пятиконечную звезду над ней.

           [Это, строго говоря, был  очередной признак тоталитаризма, который характерен, помимо прочего, и приверженностью к четкому структурированию иерархии  и его визуальному обозначению. Приучали с детства и не только у нас. Остальные пионерские знаки отличия: одна шпала — звеньевой, две — председатель совета отряда, две шпалы и звезда над ними — член совета дружины, три шпалы — председатель совета дружины. Если запомнил, значит, карьеристские устремления были.]

            Помню единственное мероприятие по пионерской линии. Повели нас, если не ошибаюсь,  на станцию Кишинев обозначать встречу проезжавшего Иосипа Броз Тито. Колонна по два, среди сопровождающих старшая пионервожатая, крашеная или некрашеная блондинка. Наводя порядок среди топающей шантрапы, она назвала нас фулиганами и услышала мое ворчание: «Мы не фулиганы, а хулиганы». Ко мне вожатая относилась хорошо с события пробитой головы, поэтому время от времени в пути подходила и тихо убеждала, что я не прав. А я упорствовал.

4b-1956-2

4-й  «б», выпускники начальной школы. Май 1956 года.

Сверху вниз и слева направо:

1-й ряд. Витя Белавин, Федя …, Олег Новгородцев, Лёня Гимпельсон, Рома Ховаш, Коля Головин, Вадик Цвибак, Боря Мельник, Владик Новосадюк.

2-й ряд. Гена Талал, Саша Невский, Боря Гордиенко, Гриша Петков, … …, Вова Кудрявцев, … …,              Толя Куренной, Витя Знаменский, Толя Макаренко, Алик Натепров.

3 -й ряд. Наташа Супер, Галя Климанова, Майя Климауцкая, … …. Катя Швец, Галя Серкова,  Люда Юдина, Лена (?) Николаева, Галя … .

Ряд в траве. … …, … …, Света Куликова, Вова Куземко, … …, Оля Андрющенко, Наташа Зубкова.

        Последние месяцы в 34 школе нам с братом, а потом мне одному приходилось изрядно для того возраста пешеходить. Маршрут от Фонтанного пер. по Армянской до Киевской и далее до школы, а затем обратно, требовал не только сил, но и времени. Обратная дорога зимой в темноте, иногда по холоду радости не доставляла. В родительские головы финансирование проезда не приходило, в мою — не закрадывалась постановка вопроса. Несколько раз возвращался из школы на троллейбусе «зайцем».

             Жили мы в школе, по-видимому, довольно мирно. Драки не запомнились, хотя однажды пытались устроить темную одному гаденышу, но он нас обхитрил. Вырос, по моим сведениям, вполне нормальным парнем. После 4 класса я ушел из 34 школы, в ней больше не бывал. Вот, на сайте узнал, что выпустив из начальной школы нас, ушла на пенсию  Евгения Николаевна. На выпускном родительском собрании  с нашим присутствием мама от имени и по поручению сбросившихся родителей толкнула благодарственную речь, и вручила  Евгении Николаевне подарок, наручные часы.  Евгению Николаевну я больше не видел.

             [Смотрю на фото нашего 4«б», на котором пятеро  взрослых. Кроме Евгении Николаевны толком никого не знал. Директор, с которым общаться в начальной школе не довелось. Завуч с орденом на пиджаке — даже фамилии не знаю. Молодая женщина, по-видимому, очередная старшая пионервожатая. Мужчина в кителе, наверное, физрук. А расположившуюся вокруг детвору в большинстве помню и с удовольствием рассматриваю.

             Кишинев — “город маленький”, поэтому кое-кого из класса  встречал. В студенческие годы встретил Гену Талала. Как был, так и остался симпатичным и положительным. Видел в народном танце в школьные годы Вову Загороднюка, Галю Серкову и, кажется, Свету Куликову. Увидел, помнится, году в 59-60-м на Ленина Люду Юдину. Так впечатлился, что не решился окликнуть. С Толей Куренным иногда тренировались вместе у его сестры Людмилы и отца Николая Алексеевича Куренного, в будущем заслуженного тренера МССР. На соревнованиях бегали спринт: 100м — он лучше, длинный спринт (400м) – я.]

 

1-ая  железнодорожная  школа

 

           К моему окончанию четвертого класса брат уже учился в 17-й железнодорожной школе, расположенной рядом с домом, за забором. Со мной случился облом. Начальник отдела учебных заведений Молдавской железной дороги, некто Круговой, отказал, предложив 1-ю железнодорожную школу. [Железнодорожные, думаю, выбирались и по расстоянию, и по предполагаемому качеству педсостава, который легче было подбирать, имея больший, как сейчас говорят, соцпакет.]

            Школа располагалась на границе магалы, на углу Армянской-Стефана Великого, в комбинированном здании. Основное — двухэтажный, в прошлом жилой дом зажиточного человека. На каждом этаже большая зала, из которой можно было попасть в четыре классные комнаты и кабинет: директора на первом этаже, учительскую — на втором. В одноэтажной пристройке, вытянутой вдоль Армянской были два классных помещения и спортзал. Когда мой класс находился в пристройке, то учительница рисования, направляясь на урок, проходила вдоль окон, чтоб зайти в здание с торца. Пропустив её, я иногда вылезал в окно и уходил на прогулку. Смыться  с перемены было более рискованно, так как происходили иногда замены уроков.

             На территории школы также находился дом с садом за забором, где жил директор с семьей, и был медкабинет, отданный потом под жилье молодому специалисту, учителю физкультуры, с семьей. Еще хозяйственные постройки, мастерская для уроков труда и  небольшой интернат. В интернате жили дети с маленьких станций (в нашем классе, например, учился, Витя Сальников со станции Ревака).

          Директор, Корсаков Александр Леонтьевич, был крепким руководителем. Кряжистый, с большой головой, простым лицом и хитрыми глазами. Всегда в ведомственном железнодорожном одеянии, сильно хромающий, он хорошо контролировал территорию, преподавателей и учебное стадо. В школе было чисто, сухо, тепло; учебный процесс поставлен. [Александр Леонтьевич был неплохим мужиком. В последнем классе я как-то оказался с ним в одной очереди в винный отдел, и мы понимающе друг другу улыбнулись.

          В старших классах доходило через учителей его настороженное отношение ко мне (продолжать ставить в 9 — м классе «4» по поведению — не продолжать, принимать в комсомол — не принимать, ставить секретарем комитета комсомола или замом, поручать на последнем звонке выступление или сам звонок в колокол и пр.), но для этого были основания. Умер директор дня за три до нашего выпускного вечера. Похоронили его на Армянском, на одном участке с моим отцом, неподалеку от могилы И. Заикина.]

             Наш 5«б» был многочисленный, несколько разновозрастный за счет второгодников и весьма разнородный. В отличие от класса в 34 школе здесь количественно дети «туземцев» разных национальностей явно превосходили детей «понаехавших». Вообще-то, в школе учился, преимущественно, народ из нижней части города, где преобладали группы людей физического труда, ремесленники из сферы услуг, работники торговли.  Дисциплина поначалу была плохая, но каждый год ряды редели за счет, в основном, тех, кто не хотел или не мог учиться в школе. Шума и выходок становилось меньше. После седьмого класса немало и добропорядочных спрыгнули в техникумы и училища. [Восьмой класс уже был один, а одиннадцатый даже с довеском из нескольких переведенных девочек из 17-й ж/д школы окончили 15 человек. Году в 62-м я соприкоснулся в качестве свидетеля с уголовной историей, и мне дали в милиции для опознания альбомы с фотографиями, среди которых обнаружил и нескольких бывших одноклассников.]

             1-ая  ж/д не отвлекалась на внеклассную работу. Культпоходы, турпоездки в нашей школьной жизни не случились. Не делались даже фото по окончании учебного года. Класс переменного состава оставался недружным, без совместных вылазок и вечеринок, хотя локализованные  мероприятия имели место.

              Классным руководителем на три года стала Лапицкая Вера Васильевна, математичка, несколько похожая на молодую Надежду Крупскую. Считаю, что знания у неё получил в рамках школьной программы добротные по всем четырем разделам. Еще Вера  Васильевна научила меня глотать таблетки. Каким-то образом она прознала служебный телефон отца, и стоило мне выйти из колеи, как следовала угроза звонка. Когда запустили первый спутник, я то ли не понял суть события, то ли не заинтересовался, и на классном часе  Вера Васильевна  взялась за меня и  публично высветила неинформированность и невежество.

             Претензий ко мне по учебе у неё не было, но не нравилась моя вербальная и внеклассная активность. Как-то появился единственный в классной истории выпуск стенгазаты. Графику не помню, а подпись под карикатурой на меня цитировала отечественную народную мудрость: «Каждой бочке затычка». На меня стенгазета не повлияла, на класс, кажется, тоже. А исполнители карикатуры поспешили рассказать о происхождении творческого всплеска. [На этом ровном месте всё-таки напрашивается вывод о неискоренимой отечественной забаве по наказанию инициативы. В других местах удовлетворяются стрижкой газонов.]

              Учителем пения был фронтовик, «военная косточка», Король Давид Исаакович. По-моему, он все песни пел в ритме марша. Высокий, стройный, широкоплечий, он наводил порядок физкультурно: откладывал аккордеон, подходил к злостному нарушителю, брал его одной рукой за шиворот, другой за портки в районе задницы, и выносил из класса.

              Преподавала у нас интересная супружеская пара: он — химик, она — физик. Колотий Александр Савич и Кимстач Александра Карловна. [Он в прошлом сельский учитель, фронтовик, она на короткое время (1 год) после войны — политзек. После её ареста Савич от Карловны не отказался.] Савич высокий, худой, суматошный, вспыльчивый, ничего внятно по своему предмету объяснить не мог. У меня появилась проблема с пониманием и усвоением его уроков.

             [Хватило ума взяться за химию сначала. Купил вузовский учебник Глинки по химии для нехимических специальностей и довольно быстро появились знания и интерес. Савич не умел объяснять материал, но его методика основывалась на задании множества задач из задачника Гольдфарба. Проверку их решения он возлагал иногда на сильных учеников. Наша школа по результатам олимпиад была из сильнейших в республике. Отличился на университетской республиканской олимпиаде весной 63-го и я. Похвальная грамота и подарок, а более высокое место уплыло  из-за незнания ответов на практические вопросы, например, о цвете охры.

             Савич сумел нахимичить в моей личной жизни, поручив в 10-м классе заниматься с новой ученицей. Сложилась романтическая история № 2 с практическим последствием: барышня поступила  на  химфак.]

             Карловна была полной противоположностью мужу. Статная, с породистым лицом и следами былой красоты, с четкой размеренной речью. Её козырем при провинностях было: «Так, иди сюда, погоняю.» И гоняла по всему пройденному курсу. Была дамой властной и, став завучем, учудила. Явилась в класс и отправила всех мальчиков стричься пол «ноль». В процессе стрижки мы обхохотались и решили вернуться в школу к физике. После звонка прошли в соседний свободный класс и «первый пошел!». Раздался хохот девчонок. Когда он утих — «второй пошел!». После третьего мы переместились в коридор, чтобы Карловна не смогла сорвать мероприятие. А урок мы ей сорвали. С физикой у меня было всё в порядке, даже системы единиц до сих пор помню, а Александру Карловну вспоминаю хорошо.

              Жуть наводила ботаника-зоология и что там еще. Пестики-тычинки, кости-селезенки и пр. Эти предметы должна была преподавать Клавдия Петровна Гершгорина. Довольно молодая, не шибко городская, грубая женщина. В мертвой тишине она проводила опрос, а затем поручала кому-нибудь читать по учебнику новый материал. Сама вынимала заколку и, ковыряясь в зубах, читала журнал «Советская милиция». Петька Гейфман (впоследствии — Морозов) за чтение учебника получал пятерки, так как он этот журнал поставлял. Я же из штанов выпрыгивал, чтобы отвечать не про мослы и жилы, а про устройство коровника.

            [На выпускном экзамене по химии  Клавдия Петровна, член комиссии, покинула свой пост, подошла во дворе ко мне и тихо — мирно в тональности подружки протрепалась до объявления итогов экзамена. Темой доверительной беседы она выбрала обсуждение своих коллег.]

            В Соборном парке каждый год сдавали нормативы — зачеты  по бегу на 60м и 500м. Физкультурник, кажется Иванов, похоже, был гимнастом. Он запускал на 60м человек по 5-6 в забеге и очень серьезно объявлял результаты, пользуясь единственным секундомером. [Через годы, приходя в летние студенческие каникулы на Республиканский стадион посмотреть соревнования по легкой атлетике и немного подработать судьей-хронометристом,  я вспомнил эту профанацию. В набегающей ватаге ни последовательность прихода на финиш, ни результат через метраж отставания один человек корректно не определит. 500м, вообще, бежал весь класс. Надо было быть первым, а тогда у меня это не получалось. Пережить сие было вполне возможно.]

             Не помню до какого класса, но недолго, в классе училась Камышер Челина. Одно время мы сидели за одной партой. Маленькая, скособоченная, с одним видящим глазом, Челина держалась бодро (чего это стоило) и училась отлично. Жила она с бабушкой. [Потом доходили слухи о весьма неудачной судьбе. Челина была не единственным одаренным моим соучеником в 1-й ж/д школе, по которым катки середины прошлого века прошлись основательно.]

             Приятельствовали мы с Тадеушем Ходзевичем. Тадик был собранный, отлично координированный, немногословный, с явным сродством к техническим знаниям и навыкам. За малый рост один наш остроумец прозвал его «Метр с кепкой» (трамвайный способ индикации права на безбилетный проезд). [Потом Тадик вырос, стал выше всех в классе и с весьма привлекательной внешностью. С получением высшего образования у него не заладилось. После 1-го семестра он вернулся в Кишинев, продолжил начатое в производственную практику токарное дело, и стал Ходзевичем Тадеушем Альфонсовичем, передовым рабочим и депутатом горсовета Кишинева.]

            На период обучения в 1-й ж/д школе пришлась обязаловка в виде школьной формы для мальчиков. В начальной школе форма была только у девочек, но смотрю на фотки и вижу, что не все её носили. Носили пионерские галстуки — кто сатиновые, кто шелковые. У меня был сатиновый, он постоянно сворачивался в трубочки. Школьная форма мальчиков была мышиного цвета в двух материальных и ценовых исполнениях: шерстяная и байковая. Брюки, гимнастерка, фуражка и ремень, подобный армейскому, с довольно массивной пряжкой.

          После завершения неполного среднего образования (7 классов) ношения формы уже не требовали.  В седьмом классе были переводные экзамены. К нам пришел фотокорреспондент, и в газете «Гудок Молдавии» появился снимок с надписью «…Таня Михайлова и Леня Гимпельсон на экзамене…». Так, на этом снимке я не в форме. А, может, просто уже было жарко?

         Фото было иллюстрацией к заметке «Идут экзамены». Сообщалось всякая сопутствующая информация, в частности: «Одновременно сдают экзамены учащиеся вечерних школ нашей магистрали. В Кишиневе деcятый класс заканчивают вагонник Овчаренко, кладовщица вагонного депо Гордей, старший мастер дистанции пути Коробов, рабочие 1-го стройучастка Мамалыга, Кисель и другие».

 

Избранные  осколки  памяти

      Если не считать школьной, производной от фамилии и  изредка используемой клички «Гимпель», то в моем детстве были две клички и обе домашние. В младенчестве —  «Генерал».  Основанием был низкий, громкий, требовательный голос. Ближе к  финишу детства — «Ласковое теля». Эта кличка — творчество мамы, много испытавшей и совсем не сентиментальной. [Причина этой клички, используемой редко и за глаза, тогда меня не интересовала, а сейчас уже не узнать. К двум маткам отношение не имеет.] Грешен, но сам прозвища давал. Иногда получались цепкие.

        Первое семейное упоминание о времяпрепровождении говорит, что я голый или почти голый, чумазый, собирал окурки, и раскладывал их аккуратно на тротуаре, сидя на ступеьке у забитого входа в одну из квартир нашего двора. [Куда смотрели и чем думали домашние? С сегодняшней колокольни — немыслимо.]  Дома устраивали с братом на деревянном жестком диване установкой двух стульев, покрытых через спинки тканью, кабину то самолета, то автомобиля, то танка.

           Иногда по воскресеньям отправлялись с отцом в лес, разместившийся на холмах с трёх сторон от не существовавшего ещё рукотворного Комсомольского озера. В лесу было сумрачно и бестравно. Как-то уперлись в забор (повидимому, ограждение территории Совмина), и папа обратился к нам с вопросом о дальнейшем направлении движения, поскольку он не знает. Взволнованный и испуганный, я заверещал: «Такие папы не бывают! Такие папы не бывают!»

        Под окнами квартиры была цветочная клумба, созданная усилиями взрослых. Какое-то участие в жизни цветов я принимал, поливал их, а из названий запомнились майоры. В названии уверен, но за пределами раннего детства о таких цветах не слышал. Игрушки раннего детства, если и были, то не запомнились. Деревянные кубики, года в четыре появился темнокоричневый трехколесный велосипед с металлическим сиденьем. На нем даже возрастной Генка пытался кататься, так что прожил велик недолго.

        Попозже появились «Конструктор», кегли, переводные картинки, какая-то стрелялка пружинного действия с приложенными целями и настольный футбол. Новогодняя елка была обязательно, но были под ней подарки — не помню. Подарки ко дням рождения брата и меня не вручались, а раскладывались на стуле у изголовья, чтобы мы с ними ознакомились при пробуждении.

       Зимой, возможно, после дня рождения брата мама, молодая, полная сил, связала из 2-3 санок поезд и бегом катала нас в Пионерском садике. Ещё зимой нередко и немало лет папа, приходя домой, хватал мою голову и начинал ерошить волосы, приговаривая, что надо погреть руки.

       В наших квартирах иногда водилась цивилизованная живность. [Тараканы — не цивилизованные, а спутники цивилизации. За исключением, конечно, Янычара.] Сначала последовательно два кота, а затем отделённая от них временем и пространством птичка в клетке. Один кот был белый с чем-то и с глазами разного цвета, карим и голубым. Другой, Епифан, кот серый и неленивый. Мы с братом играли в квартире с ним в прятки, и он забаву не игнорировал. Всегда находил нас и выразительно оглядывал. [Спустя лет 10 — 15 Епифан в новой жизни перевоплотился в мальчика, который блуждал по эпизодам фильма о лагерной жизни в пионерском детстве с вопросом: «А чёй-то вы тут делаете, а?».При написании этих заметок узнал, что Епифан в переводе с греческого имеет ряд значений, в том числе,  воплощение Б-га.]

       Дома что-то с братом рисовали. В рисовании меня привлекало (наверно, в школьные годы) неоднократное воспроизведение с помощью линейки то ли с открытки, то ли с отцовского рисунка трофейного дизель-электрохода «Россия» [Этот киногеничный лайнер оказывается назывался Patria.] и жедезнодорожной станции с вокзалом. Играли с мамой в литературное лото, где надо было отгадывать по цитатам авторов и названия произведений. Еще была какая-то викторина по отгадыванию технических достижений. [Лото, при всем начетничестве, оставило в памяти на всю жизнь немало ходовых фраз. А викторина, отчасти построенная по принципу «Россия — родина слонов», долгое время держала меня в уверенности, что дед артиста Пороховщикова был первоизобретателем современного танка.]

       Кишинев моего детства предлагал, по меркам столицы республики, немного возможностей для развития. Да и родителям было не просто усиленно заниматься нами. Какие-то кукольные спектакли в театре или на новогодних мероприятиях. Зато  помню игры на этих мероприятиях. Одна — под музыку вокруг стульев, коих на единицу меньше числа игроков. Маршируют эти игроки и плюхаются на стулья при остановке музыки. Оставшийся без стула выбывает. Другая — несколько детишек, выстроившись в линейку по очереди называют последовательные цифры и числа. Вместо цифр и чисел, 1)делящихся без остатка, 2) оканчивающихся, скажем, на 7 (7,14,17,21…), выпаливается «бум». Эта игра тоже на выбывание. [Вспомнив эти игры, рассказал о них далёкому младшему внуку. Он удивился: «И у вас они есть?». Как-то происходило перекрёстное опыление играми, традициями  и пр.] Самым привлекательным моментом на новогодних мероприятиях была выдача вожделенных подарков: пакетов со сластями и мандаринками.

           Однажды побывал в доме пионеров на Ленина, но ничем не заинтересовался.  Временами появлялся на базаре шатер цирка-шапито с мотоциклом на вертикальной стене. Впечатления от представления не сохранились, помню, что было неуютно.

             Важнейшим из искусств, как говорил Ильич-старший, для меня было кино. (Полная (?) цитата Ленина была помещена сбоку от экрана в «Патрии».) Визуально первые кинотеатры помню плохо. Был кинотеатр «Родина» то ли в парке Пушкина, то ли на Соборной площади. Потом название в переводе на молдавский переместилось на место  дома  благородного собрания. Кинотеатр «Победа», вроде, был в старой части последующего «Бируинца». «Дневной», кинопоказы в клубе «Кишиневэнерго» на ул.Котовскогого и в актовом зале  министерского здания на Ленина, 73. [В последнем проходили разные культурные мероприятия. Помню интересное выступление в формате нынешнего мастер-класса известного местного скульптора Дубиновского, автора памятника Котовскому.] Кинотеатр им. 1-го Мая, большой  необогреваемый и продуваемый деревянный сарай на ул. Матеевича(?), имел завлекалочку: в соседнем дворе старушка по-стаканно продавала семечки и вкусную воздушную кукурузу. Где-то в 50-х появился и «Кишинэу».

         Первые киносеансы в моей жизни были на площадке сельхозинститута на Садовой. Вечером, под открытым небом, бесплатно. Народу стекалось масса. Там увидел Тарзана, и, возможно, Лолиту Торрес. «Дневной» отличался плохим изображением и дополнительным звуковым рядом улицы. Вместо крыши в нем были брезентовые полотнища, которые при сильном ветре шумно хлопали. В ливень полотнища набирали воду и спускали её на зрителей. Приходилось смещаться к стенам, где было посуше.

         После просмотра «Тимура и его команды» в «Дневном» соседка Ира и я, воодушивившись, стали, вышагивать по тротуару взад-вперед около двора. Серьезные, одетые по моде и обстоятельствам того времени только в трусы, прикидывали реализацию идеи фильма. За обсуждением дел не последовало. Помню фильм «Смелые люди”, просмотренный с отцом, дай, бог, памяти, в старой «Родине». Что-то меня в этом фильме пугало, и я в такие моменты отворачивался, но криками героя «Эа! Эа!», подзы-вавшего  коня Буяна, потом будоражил двор.

         В «Патрии» 5 раз посмотрел «Подвиг разведчика». Детский билет на детский сеанс стоил 1 руб. В клубе «Кишиневэнерго» посмотрел уже оттепельный фильм «Дом, в котором я живу» с юной Жанной Болотовой и молодыми Матвеевым и Ульяновым. [Дом этого фильма снимался в декорациях, мне их показывали под Москвой.летом 57 года. Тогда я по совпадению оказался на некоторых мероприятиях международного фестиваля молодежи и студентов, но к Кишиневу это отношения не имеет.]

         На Садовой около «Дневного» снимали какие-то эпизоды фильма «Случай с ефрейтором Кочет-ковым». Собралась детвора, и каждому из нас к лицу дядька поднес какой-то прибор. Дома я рассказал об участии в съёмках фильма. [Прошло немало лет, когда, вспомнив это, понял, что прибор — экспоно-метр.]

         Выручали книги. На Лазо около Ленина была детская библиотека. Читал много. Случалось в каникулы утром брал книги, а к закрытию сдавал. В библиотеке меня приметили и отвели в такое же заведение более высокого уровня на Ленина около Горького. Летом читал, лежа на веранде. Старшие в семье не отличались достаточным уровнем физической культуры и прошляпили начало порчи зрения. Иногда ко мне присоседивались с заглядыванием в книгу брат или уже упомянутая Галя Матковская. В итоге брат пошел в школу, в отличие от меня, прилично читающим.

         Музеи в детской жизни, конечно, имели место. Почти домашний Краеведческий, Художественный, Котовского и Лазо, может, ещё какие — ничего интересного в памяти не оставили. Запомнилась ежегодная выставка в парке Пушкина ко дню железнодорожника, в первую очередь, действующим макетом железной дороги.

         Один раз побывал в дошкольном возрасте на военном параде 1 мая. Сотрудница отца, Фаина Григорьевна Арсентьева, всегда получала пропуск на парад. Детей у неё не было, так что мне повезло. Фаина Григорьевна жила, кажется, на Жуковского. Я прибыл с Инзова к назначенному времени и ждал её рядом с домом на Пирогова, где жил во время оккупации, как рассказывали, агент то ли сигуранцы, то ли гестапо. Проходили милицейские кордоны и стояли на параде недалеко от трибуны.

         [ Какам образом Фаина Григорьевна, женщина решительная и крупная, получала пропуск, будучи рядовым или старшим специалистом, теперь уж не узнать. Муж её был часовой мастер. Может, какие-то заслуги времен войны?] Когда мы стали соседями по двору на Ленина, я выручил  Фаину Григорьев-ну, оказавшуюся без ключей перед закрытой дверью своей квартиры. Мои габариты и некоторая физ-подготовка позволили с определенным риском для здоровья проникнуть в ее квартиру и открыть дверь изнутри.

           Году в 54 — 55-м мы с братом оказались в городском пионерлагере при 34 школе. Остались в памяти какао с ненавистными пенками и печеньем на полдник и кольцевой поход через Боюканы. Проходя по этой, по существу, сельской местности, в одном из дворов обнаружил у колодца одноклассницу, Катю Швец. Далее путь пролег через ещё не подвергшееся значительному уничтожению Еврейское кладбище. Здесь некоторые товарищи по разновозрастному отряду довольно активно проявили, глядя на могилы, беззлобный бытовой антисемитизм. Воспитатель лишь удовлетворённо посмеивался. [Года через три на большей части кладбища началось жилищное строительство. В Сети видел утверждение-предположение об использовании могильных плит с этого кладбища для мощения дорожек на новой территории Лечсанупра.]

         Домашней реакции на смерть Сталина не помню. Мама соорудила мне на пальто траурную повязку. Наверное, это потребовала школа. Было весеннее солнце и никаких игр на улице. Потом пошли с мамой  в день похорон на митинг в парк Пушкина. Работала радиотрансляция из Москвы, народ стоял и слушал. Объявили выступление Молотова. Спустя годы сопоставил, что  он  прощался с другом и учителем в свой день рождения. Отец не был сталинистом, но его реплику, возможно, после  ХХ съезда: «Интересно бы на них посмотреть, если б он встал из гроба», помню. Я рано пристрастился к газетам, и во время венгерских событий отец поручил мне делать вырезки о них. Кроме политики и спорта обращал внимание на обязательные тогда газетные объявления о разводах.

           Году в 58-м стал выходить «Вечерний Кишинев», газета — неофициоз. Для моего сверстника и дворового товарища, Алика Кравеца, это стало событием, В сегодняшней терминологии он стал фанатом газеты. Подходил, что-то пересказывал, спешил к привозу очередного номера. Дворовая кличка Алика была «Масон». Кто её дал, почему и что она значила я не знал. [Но до чего ж точно.]

         Отец в отпуска летал, и мы, провожая его, оказывались на аэродроме. Назвать этот объект аэропортом нельзя. Травяное поле располагалось на Рышкановке. У края поля стояла будка или павильончик и самолет Ли-2. [Ли-2 производился по лицензии на американский «Дуглас».]  Пассажиры по лесенке забирались внутрь, и самолет, слегка покачиваясь с боку на бок и обдувая струями воздуха от двух  пропеллеров провожающих, удалялся вглубь поля за пределы видимости. Там он ревел и затем пролетал довольно низко над нашими головами. [Я пользовался новым кишиневским аэропортом, построенным напротив Ревак, с августа 1962 года, когда летел в Ригу на юношеское первенство ЦС «Динамо», до декабря 1997 года, когда, похоже, безвозвратно покидал малую родину. Всегда, на мой взгляд, в аэропорту или в непосредственной связи с ним были элементы существенного убожества.]

          На рышкановском аэродроме проходили авиационные праздники: много народу, разноцветье и парашюты.  Где-то в том районе году в 58-м класс высаживал деревья на холмах. Климат там оказался совсем иной ,чем в городе: сильный холодный ветер полностью перекрывал своей конвекцией солнеч-ное лучеиспускание.  Быстрая задубелость не позволила мне и группе коллег, обмундированных без учета погодных особенностей, внести свое имя в ещё одну акцию по благоустройству Кишинева,  поскольку мы быстро смылись.

          Ещё одна работа на свежем воздухе состоялась осенью 59-го в рамках однодневного выезда на уборку винограда. Кажется, в Трушены. Оплата труда: ешь сколько хочешь, выносить с виноградника ничего нельзя. Моросил дождь, на листьях и ягодах вода, скользко. Ножницы достались тупые,  срезать гроздья приходилось с усилием, кожа пальцев рук без перчаток стала быстро реагировать. Есть виноград не хотелось. Представление о его ручной сборе сохранилось.

         К середине пятидесятых великая историческая заслуга Никиты Сергеевича Хрущева ещё не начала проявляться, массового жилищного строительства не было. Когда отцу осенью 55-го предоставили  квартиру, то заселение нашего небольшого тридцатидвухквартирного трехэтажного дома стало собы-тием  республиканского масштаба и попало в местную кинохронику. Сюжет в киножурнале состоял из двух частей. В одной — новоселье многодетной семьи рабочего Чебанаша, в другой — радостное катание мяча новоселом в возрасте 1,5 лет из семьи служащих, Леночкой Школьник. [Судьба девочки развивалась на глазах дома, оказалась разной и сложной и завершилась в 40 лет.]

          А  Хрущева году в 58-м довелось лицезреть. После визита в Молдавию его следовало вернуть в Москву, и на проводы лидера некоторые школы сняли с занятий. Мы колоннами по-классно двинулись к привокзальной площади и разместились за ней вдоль Мунчештской. Было солнечно, жарко и длительно — томительно. Наконец, кортеж появился. Впереди в открытом «ЗИС-110», стоя, помахивая рукой, проехал толстенький, мятый, с багровым лицом от некой перегрузки Первый секретарь и, возможно, уже и Предсовмина. Путь он держал, надо полагать, в район Тирасполя, чтобы улететь на современном правительственном самолете с военного аэродрома, поскольку кишиневский аэропорт ещё строился.

           С новой квартирой произошла очень странная история. Проявив своеобразность и решив, что семье не под силу обставить трехкомнатную квартиру, отец от неё отказался, и мы впятером въехали в двухкомнатную. А в трехкомнатную вдвоём с женой въехал первый замминистра Пал Палыч Рожанский.

         Новая квартира, забавно сейчас отмечать, была с водопроводом, центральным отоплением, с туалетом, ванной комнатой, кладовкой, балконом и длинным коридором. В коридоре можно было устраивать игры, в том числе в кегли. На огромной лестничной площадке я играл с приятелем и одноклассником Вовкой Никитиным в «лямгу»: подбрасывание на счет ногами кусочка меха с прикреплённым грузиком.

          В новом дворе подружился с Гошкой Вдовиным. Серьезный человек, он сагитировал меня как -то подработать на сборе лепестков в совхозе роз, где потом расположился парк неизвестного мне названия («Долина роз»?), через который можно было пройти из магалы на Ботанику . Вставать надо было очень рано, работа тяжелая. Меня хватило на один раз, а Гошка отработал весь срок подряда. В другой раз Гошка призвал меня на рыбалку. Встали рано, добрались до дамбы Комсомольского озера, поставили удочки (обе — Вдовиных). Гоша стал играть в гляделки с рыбами, а я лёг досыпать. Когда надо было отправляться домой, Георгий меня разбудил, и мы двинулись. Результат: у Гоши не помню, а я забыл у дамбы отцовскую войлочную панаму. [Лет через двадцать ине предложила порыбачить на лесном Офи-церском озере жена. Она наловила плотву, а я без ущерба для семьи охранял её, валяясь неподалеку с толстым журналом.]

         Старшие брат и сестра Гошки предложили мне присоединиться к их легкоатлетической секции. Тренеру Фомину я после прикидки не  глянулся, и приход в легкую атлетику состоялся позже у другого тренера, при других обстоятельствах.

         Вовкин отчим был главным инженером проектного института, Гошкин отец — прокурором то в армии, то на флоте. Общение с ними было небесполезным, а полковник Алексей Михайлович Вдовин повлиял заметно на мою судьбу за пределами детства. [Владимир Дмитриевич Никитин стал архитектором, главным инженером одного из кишиневских проектных институтов, умер в 1987 году. Георгий Алексеевич Вдовин стал мастером спорта СССР по легкой атлетике, многократным чемпионом Молдавии, заслуженным тренером Республики Молдова.]

         Взрослые последних лет моего детства, не считая родственников и преподавателей, никакого влияния на меня не оказали, хотя сами по себе были интересны. Комаров Исаак Миронович, бессарабец,   ближайший сотрудник отца,  заменивший его впоследствии. Высокий, прямой, потерял, кажется, в Сталинграде по колено включительно ногу и ходил на протезе. При случавшихся вылазках на природу дядя Изя протез снимал. [В  70-х я как-то зашел к нему на работу, и он показал мне лежащую на столе телефонную книжку, спросив: «Узнаёшь?».  Это была книжка отца, и Комаров продолжал ею пользоваться. Несмотря на увечье и немногословность, имел успех у женщин. У него не было детей, а я пока ничего не нашел о нем на сайтах Минобороны РФ. Возможно, военную службу он проходил не по линии наркомата обороны, так что на сегодня я не смог оставить о И.М. Комарове страничку в «Бессмертном полку».]

          Супруги Розенберги, дядя Витя и тетя Аня, были красивой парой. Он, кажется,  работал в проектном институте и имел отношение к местной федерации бокса, она — врач. Супруги были заметно моложе моих родителей, но оба рано ушли из жизни. Их дети, два мальчика, тоже учились в 34 школе.

          Отец упомянутой выше Лены Школьник, Александр Исаакович, тоже бессарабец, не выпадал из ряда других знакомых семьи, и тоже был скорее молчалив. С шапкой густых вьющихся волос он ходил круглогодично без головного убора. Работал с отцом и составляли они друг другу, два гвардии старших сержанта в отставке, кампанию в походах на футбол. Александр Исаакович прошел всю войну, был ранен. [За бой в Восточной Пруссии наводчик 45 мм орудия Школьник был награжден орденом Славы 3 степени. О нём я оставил  память в «Бессмертном полку».]

          Из соседей на контрасте  могут представить интерес две соседствовавшие супружеские пары. Одна — тихие, вежливые, доброжелательные. Вторая: он — высокий, массивный, уверенный и почти всем тыкающий; она — энергичная, резковатая, держала под контролем наш подъезд. Обе пары — нормальные люди. Тихие, вежливые — это семья генерала Зиновьева, участвовавшего в освобождении Кишинева, другие — семья непоследнего человека в горунивермаге, Гомельского Бориса Соломоновича, кажется, участника Гражданской войны. Его жена стремилась первой проголосовать на выборах, для чего приходила на избирательный участок к 6-ти утра. [Зинаида Ивановна Гомельская, член партии с 1926 года, впоследствии при непростых обстоятельствах дала мне рекомендацию в комсомол.]

         С Гомельскими, университетов не кончавшими, в квартире соседствовала одно время старушка, Берта Давыдовна, бывшая когда-то женой создателя молдавской музыкальной инфраструктуры и автора первой молдавской оперы «Грозован», Гершфельда. Тихая, воспитанная не в боях, из бывших, с неадекватными  возрасту и внешности   косметическо-ювелирными пристрастиями, она вызывала у своих соседей мягкую классовую неприязнь.

          В соседнем подъезде жил испанец Хосе с женой-славянкой и детьми. Он из «испанских детей войны», вывезенных из Испании в разные страны, в том числе и в СССР. [Полностью ассимилировался, но, когда появилась возможность, репатриировался с семьёй.]

         Развлечения и игры во дворе: «расшибалочка». «пристенок», в ножички меня совершенно не заинтересовали; «классики» с девчонками — иногда, «штандар», модернизированная лапта, «казаки-разбойники», катание зимой на ногах по ледовой дорожке. Коньки тоже не прижились. Мужская часть семьи с подачи папы занялась выпиливаем лобзиком.В доме появились полезные поделки, но мои заслуги были минимальные, поскольку не хватало терпения, что приводило к ломке пилок с последующей капитуляцией.

        В доме оказалась библиотека для взрослых, через много лет ставшая детской. Бабушка была активным читателем и снабжала книгами меня.   [В конце 1962 года, будучи сам абонентом этой библиотеки, получил или взял в читальном зале свежий номер «Нового мира» и прочел «Один день Ивана Денисовича». Оказался в первой волне читателей этой повести (рассказа), и успел использовать новое знание в последних школьных сочинениях. Без последствий.]

         В новой квартире появился пылесос «Буран», который с некоторыми приспособлениями ещё и стирал. Радиола «Даугава», выпуск которых только наладили, с проигрывателем в нижней части за панелью шкалы. Можно было что-то поискать, послушать. Стали покупаться пластинки под вкус родителей: мама любила оперетту, папа — классическую музыку, оба любили эстраду. К постепенной замене мебели приступили после того, как у отца министерская зарплата сменилась на совнархозовскую.

           Балкон делал жизнь колоритнее. Летом на нем можно было спать, если удавалось уснуть. Поздними вечерами любил стоять на балконе и слушать звуки железнодорожных станций. Однажды отец, стоя рядом, глядя на летящий самолет, сказал: «На север полетел». Как когда-то на старой квартире осваивал направо-налево, так и направление полета самолета стало ориентиром для определения сторон света в городе. Задирание голов в небо ешё произошло, когда был запущен первый спутник. Стало известно время и сектор неба пролета, народ вывалил во двор, и  перемещение светящейся точки  помню.

         Некоторая особенность населения двора позволяла наблюдать  пертурбации в стране. С организацией совнархозов и ликвидацией министерств в 1957 году кадры потянулись из Москвы по необъятной. Несколько семей с детьми поселились в нашем дворе, а их главы заняли ответственные посты разного ранга. Из четырех появившихся во дворе москвичей — мальчиков ни один не разделил наше увлечение футболом. У них были другие пристрастия, в том числе теннис.  [С восстановлением министерств и ликвидацией совнархозов в 1965 году семьи с подросшими детьми поднялись и вернулись в Москву. Один из возвращенцев стал даже 1-м замминистра союзного министерства. Именно он упоминается в воспоминаниях Изи Нутова на сайте 34 школы.]

          На Ленина между 28 июня и Пушкина располагались на нечетной стороне кондитерский, ювелирный магазины и «Хайне гата». В каком-то из них я в ожидании отца, что-то покупавшего, заметил кражу дамской сумочки. Вор сунул её под пальто и вышел. Я бросился за ним, обогнал и подбежал к милиционеру, стоявшему на тротуаре у горисполкома. Вор понял и оцепенел. Мы с милиционером подошли к нему, и сумочка обнаружилась.  “Дядя Степа» взял воришку за руку, и они двинулись по 28 июня. Я с гордостью рассказал отцу о своем геройстве, а он, заслушавшись, дошел до дома, где вспомнил, что не купил «Беломор».

         Кому идти в магазин ясно, и мне стало не по себе. Ходили разговоры о бритвенных расправах и прочие страсти. Обернулся на рысях и с предосторожностями. Про историю быстро забыл.[Вспомнил уже взрослым: мент  не взял мои данные, не установил потерпевшую, не вызвал подкрепления. Сделал свой мелкий бизнес с использованием служебного положения.]  Этой криминальной истории предшествовал очередной променад с отцом по книжным магазинам. Их было немного, включая магазин старой книги на Пушкина и магазин подписных изданий на Комсомольской.

         Магазин подписных изданий несколько обогатил нашу библиотеку, а находящийся рядом обувной  поставил на мне пожизненное клеймо «Жертва дефицита». Ничего приличного не было, все надо было доставать или натыкаться. Вот и здесь наткнулись в поисках сандалий для меня на что-то из другой жизни. Померил, башмаки слегка маловаты, но я это скрыл. Вскоре пришлось поджимать пальцы, а потом они навечно остались в поджатом состоянии.

          Не помню с какого года и по 60-й, до смерти отца, мы были прикреплены к Лечсанупру, карточка № 360 (для чего помнится?). Располагалось заведение. поликлиника и стационар,  на углу Фонтанного переулка и ул. 28 июня. [В этом здании завершилась жизнь отца.] Чистота, предупредительность, малочисленность пациентов.. Там мне удалили гланды и поставили пломбу, стоящую на посту до сих пор. Переход в обычную поликлинику для меня не стал шоком, к контрасту отнесся спокойно. Из общения со здравоохранением запомнились всякие болячки и визиты в раннем детстве  медсестры Христины Викторовны, грузной дамы в очках, ставившей нам с братом на разные поверхности банки с предварительным вакуумированием их огнем.

          Болячки детства разделены на две группы, благородные и неблагородные. Неблагородные и неблагозвучные (корь, ветрянка, глисты, уши, свинка) состоялись на Инзова-Лазо, на старой квартире. На новой квартире все было по-мужски: перелом руки, не помешавший в гипсе и с повязкой играть в футбол; существенный прокол кожных покровов живота при налете на спортплощадке на торчащий из столба штырь, серьезный разрыв сосудов и растяжение связок голеностопа. [“На …квартире» предполагает не помещение, а территориальную привязку.]

          Мы с братом без всякого наследования не выговаривали «р». Я уже был школьником, когда  стали посещать занятия у логопеда. Были какие-то задания на дом. Брат оказался неготовым к очередному занятию, и врач отправила его домой.  Он с испугу или назло сразу с «р» справился, а я еще позанимался. Вызвала как-то Евгения Николаевна читать стих, и я стал с выражением громко рычать   С.Михалкова: бежит мат-р-р-рос,…, ст-р-р-реляет на  ходу. Класс заслушался. [В те годы в Кишиневе ещё не было зоопарка.]

           Однажды отец привез брата и меня на кондитерскую фабрику, которая ещё не называлась  «Букурия», но доставляла радость своей продукцией. Директором был  Бурмистров, главным инженером — Ваничкин, оба фронтовики. Бурмистров, массивный, в очках, был без ноги и передвигался с помощью костылей. Ваничкин, Герой Советского Союза, наш сосед по двору тогда или позже. Нас провели по цехам, у выхода с территории фабрики нам с братом вручили по пакету с продукцией конвейеров, мимо которых мы проходили. Дома нас совершенно не баловали, так что эти пакеты обрадовали и запомнились.

         Папа купил книжицу «Исторические и памятные места города Кишинева», и по воскресеньям мы стали ходить по адресам. Путеводитель, конечно,  сверхидеологизирован, но вреда эти походы не принесли, т.к. все эти деятели, революционеры в голове не удержались. Да и рановато это было для нас. Тогда же обратил внимание в старой, нижней части города на неблагоустроенную, без тротуаров, с жалкими домами Советскую улицу. Естественно, году в 57-58-м, никаких ассоциаций не возникло.

          [В 1977 году, оказавшись в Кишиневе после землетрясения, бродил по старому городу и вышел к Советской, кажется, около Иринопольской, если не путаю. Прошло 20 лет, и я сфотографировал неизменность символического убожества улицы. Такое сочетание названия и непрезентабельности могло потянуть на идеологическую диверсию  или свидетельствовать о фиге в кармане местных властей.

          От диверсии и фиги в кармане задумался: в скольких рукопожатиях от меня был Сталин. В четырех: отец — министр Цуркан — Брежнев — Сталин. К нашим кишиневским знакомым, жившим, кстати, в одном коридоре с одноклассником, Вовой Загороднюком, приезжала родственница из Ленинграда. Яркая, с сигаретой, Анна Израилевна Лев приятельствала с отцом, бывала у нас. От её родственника, выпускника 34 школы, узнал, что, эсерка в молодости, она была многолетней спутницей и женой сына одного из лидеров эсеров В.М. Чернова.

        До Чернова-старшего, бывшего и министром Временного правительства, и председателем Учредительного собрания, следовательно, у меня два рукопожатия, а с кем он только не общался до и после эмиграции. Тесен мир, но счет моим рукопожатиям только через Кишинев. Чернов -младший, поскитавшись по советским ссылкам, тюрьмам и лагерям, умер в 1933 году. Анну Израилевну последний раз я видел осенью 63-го в Ленинграде, а умерла она в 90-е в Кишиневе.]

         Году в 57-58-м занесла нас с Вовой Никитиным нелегкая в туристическую секцию, которая базировалась напротив школы. Венцом занятий стал поход летом. Поездом до Бендер, а далее путь далек оказался. Через Кицканы и Копанку на берег Старого Днестра. Устали жутко и поняли, что это не для нас. Ветераны секции справлялись без проблем. По возвращении обнаружил дома номенклатурный ящик с грушами. Огромные, нежные, сладкие, переложены стружкой и каждый плод в папиросной бумаге.  Навалился и познал на практике выражение «объелся груш». Было мне не кюхельбекерно, но тошно.

          Набеги на фрукты меня до добра не доводили. На старой квартире полез в сарай за яблоками, подсветил себе факелом, наверно, из газет, и устроил небольшой пожар. На новой квартире в подвале у нас тоже был сарай. Там хранились помимо прочего тарные дощечки, которые со временем мне пришлось регулярно колоть для подогрева воды в ванной. [Есть довольно ехидный стишок отца о приходе к нам Деда Мороза и раздаче им подарков. Пропуская о маме и бабушке:

                         Вновь явился Дед Мороз.

                         Он подарки нам принёс.

                         Дал Валере танк и пушку,

                         Очень славные игрушки.

                         Папе дал он ремешок,

                         Чтоб ребят он шпарить мог.

                          Ну, а Лёнчик… Он шалил

                          И ничего не получил.]

         Уже начинал вспоминать кишиневский трамвай. Продолжу. После войны было 4 маршрута. Один помню весьма смутно: он шел по Ленина на вокзал. Мы на нем ездили время от времени встречать отца. Наверное, маршрут был двухпутным, так как не было ожидания на разъездах. Покачиваясь и гремя, вагон крутился по улочкам (Свечная, Килийская? Бул. Негруци не было), перебегал по каким-то мосткам. Довозил до вокзала, где взрослым для выхода на перрон надо было покупать билет за 1 руб. Ликвидировали маршрут лет через пять после войны.

         Остальные 3 маршрута были однопутные и прожили побольше. Тот, что начинался у Боюканского спуска, шел по Пирогова, сворачивал на Пушкина и полз вниз за Ленина до района Ильинского базара или до Вистерничен — не помню. Ликвидировали его в первой половине 50-х, когда проложили троллейбусную линию, маршрут № 2, с кольцом у Пионерского сада.  Трамвайный маршрута от школы № 3 на Садовой около Армянского кладбища (потом его продлили до стыка Котовского шоссе и Измаильской) тянулся по Армянской, Стефана Великого и до Вистерничен. На нем, как и на всех однопутных маршрутах, располагались разъезды.

         На Армянской их было два. Один прямо напротив дома, где я жил с 1955 года. Идешь в школу, трамвай стоит, встречного нет. Без суеты залезаешь, на повороте на Стефана Великого, когда вагон притормаживает, спрыгиваешь и  идешь к воротам школы. Сразу за этим поворотом был очередной разъезд, так что, выйдя из школы и, завидев трамвай, можно было, не спеша, к нему идти.  Недалеко от входа на базар по направлению от Ленина к Сталинградской рельсы с левой стороны проезжей части сворачивали на правую и проходили мимо надписи на столбе «БЕРЕГИСЬ ЮЗА». Кто такой юз, меня тогда не заинтересовало.  Эти трамвайные поездки случались редко: и школа недалеко, и родители целевое субсидирование не проводили.

         Средняя скорость у трамваев была иногда сопоставимой со скоростью быстро идущего пешехода (проверил лично лет в пятнадцать) из-за частых разъездов и частых остановок (что удобно), расшатанности путей и износа вагонов. Выделялся маршрут от Госпитальной до вокзала, проложенный по Фрунзе. Когда я его наблюдал, на нем работали ГДР-овские вагоны, быстрые, комфортабельные, с нормально закрывающимися дверьми. При их приближении на перекрестках загоралась световая сигнализация. Проезд на трамвае стоил 30 коп.

           [Этот маршрут и тот, что шел по Армянской, продержались до 1961 года. Их ликвидировали и ничем не заменили, так как при принятии решения  в преддверии ХХII съезда ответственные товарищи были заняты скандированием: «Всё во имя человека, всё для блага человека». Город, по недомыслию, остался без трамваев.

         Кишинев был уютным, довольно чистым в пределах магалы, если не считать трущобный микрорайон где-то пониже КГБ. (А, возможно, это Андреевские улица и переулок.) Узкоколейный трамвай придавал ему некий европейский вид. Густые, сплетающиеся кроны деревьев позволяли летом в ливень идти сухим по тротуару, подмокая только на перекрёстках. На ходу с деревьев можно было срывать и есть разноцветные ягоды шелковицы. В начале июня приятно пахли липы. Базар с богатым ассортиментом и доступными ценами. Тихий, сытный, теплый и приятный провинциализм.

         Самой престижной в городе была Садовая улица на участке от Котовского до Мичурина. Тенистая, местами широкая, неподтопляемая после ливней, без общественного транспорта. Особенно ценилась нечетная сторона, особняки и здания которой своими задами-дворами смотрели на низину Валя-Дическу и на ЦПКО. На Садовой находились Совмин республики, управление по делам архитектуры, сельхозинститут и другие.

         В годы моего детства в городе было много людей не только старческого и пожилого, но и зрелого возраста, выросших и состоявшихся в досоветский период, побывавших в других странах. Получение высшего образования было возможно только за пределами Бессарабии в университетах Ясс, Бухареста и далее. Там образовывались многие учителя местного разлива. После утверждения советской власти прошло немного лет, почти столько, сколько было моим сверстникам. Местные не прошли пионерскую, комсомольскую и прочие закалки.  Это делало город помягче, очеловечивало его (по всем, естественно,  особенностям человеческой натуры) в ущерб казенщине.

         Запомнились два посетителя наших квартир. На старую квартиру повадился приходить невесть откуда взявшийся упитанный, шустрый господинчик с незакрывающимся ртом. Нетипичное, но характерное южное произведение. Думаю, увлекся мамой. Намеки игнорировал, но исчез только после прямого недвусмысленного указания. На новой квартире нас время от времени посещала пожилая женщина, по-видимому, неспособная себя обеспечить, которую мама кормила и выслушивала. Запомнились её восторженные отзывы о Робертино Лоретти. Возможно, она так посещала не только нас.

         В Кишинев надо было приезжать в сентябре. Жара прошла, народ при деле. Мягко, светло, голуби урчат по утрам, тихо и безлюдно в ЦПКО…  В 90-е годы и город изменился, и его восприятие. Незнакомая инфраструктура, «иных уж нет, а те далече» и т.д. Приедешь, а через пару дней дым отечества уже ни сладок, ни приятен.]

         В 55 году кишиневский футбольный клуб «Буревестник» добился выхода в класс «А». Город, да и республику, охватил футбольный ажиотаж. На сезон 1956 года раскупались абонементы. Даже мама обзавелась им. Это произошло к моей выгоде, поскольку мама быстро поняла, что это не её. Абонементы на западную трибуну Республиканского стадиона стоили 110 руб. (по 10 руб. на каждый домашний матч первенства). Стадион полностью заполнялся горожанами и подъезжавшими на автобусах и грузовиках негорожанами, потоки зрителей на подступах к стадиону контролировала конная милиция. Дружные голосовые реакции болельщиков были слышны у нас во дворе.

          Однажды поход на футбол оказался выбит футболом (клин клином): незадолго до выхода из дома с кем-то накоротке под балконом катали мяч. Неудачно остановил его, наступив, и грохнулся  навзничь Очнулся дома без последствий, но и без похода на стадион.

         Были матчи с иностранными командами, причем приличного уровня. Также помню сборную Пекина и, кажется, сборную Албании. Фамилии вратаря Еремеева, защитников Миргородского, Мухортова, Левкина, Потапова, полузащитников Маркевича и Бутылкина, нападающих Короткова, Данилова, Фаламеева, Цинклера помню до сих пор. 1956 год оказался пиковым в истории кишиневского футбола: после первого круга 2 место, по итогам сезона — шестое. Надеюсь, память не подвела. Успех команды, вышедшей в класс «А», был оценен. Поздней осенью 1955 года вместе с нами в новом доме на Ленина, 73, кор.3 (потом Армянская, 42) поселились Игорь Маркевич и Владимир Лёвкин. Заселили их в одну квартиру, т.е. коммунально..

         Двор был огромный и проходной, в центре две спортивные и между ними детская площадки. Футболисты иногда утром выходили во двор с мячом зарядиться-размяться. Во дворе они смотрелись ещё внушительнее, чем с трибуны. При этом два здоровых и вполне взрослых мужика случалось развлекались, посылая в качестве заигрывания мяч по ногам проходивших молодых женщин.

        У двора были задворки, на одних мы вырыли землянку. Наприсваивали друг другу армейские звания и играли в воинское подразделение или часть. На другие задворки, рядом с Болгарской, мы не ходили, поскольку там была зарублена женщина, и следы трагедии были плохо убраны. Эти задворки граничили с садом и спортивными площадками 17-й железнодорожной школы. Ревностно охранял это хозяйство «бадя» Федя, так что в сад мы не лазили.

         Размеры двора и большое количество детворы позволяли группироваться по интересам и рассредотачиваться. Но это уже после притирки, весьма непростой, старожилов и новоселов через  общие сражения. Вскоре после нашего заселения возникло противостояние старожилов в построенной ими крепости и новоселов, осаждающих её. Когда мы под красным знаменем пошли в атаку, нас встретили неконвенциальным оружием. Я получил от Бориса Полоумова по голове бутылкой с песком. Бутылка раскололась, песок попал за шиворот. Ни сотрясения мозга, ни кровотечения не было. Разбитость головы № 3 опять не состоялась. [Любовь Б-га к троице остается нереализованной до сих пор, и это слегка напрягает.] Мы были разгромлены: флаг захвачен, бойцы рассеяны.

         Второе противостояние возникло года через полтора. Причину не помню, но под водительством того же Бориса Полоумова нас блокировали в одном из подъездов нашего дома. На выходе мы сошлись, и опять Борис врезал мне и сломал очки. [Грешен, в отличие от Путина в подворотне первым бить не выучился.] Тут же он получил удар с использовнием неконвенциальности одного из нас (стальной шарик в кулаке) и всерьез вырубился. Схватка прекратилась.

          И тут произошло историческое событие. Петя Кожухарь назначил, говоря языком 90-х, мне стрелку. Ни до, ни после такого у нас не было. Время до боя я бесполезно потратил на попытки склеить оправу очков. Сошлись в окружении болельщиков. Петька, парень заводной и отчаянный, не бросился в атаку, а ввязался на десяток секунд в невыгодный для него обмен ударами. Потом достал нож, а я сразу это заметил и не нарвался. Нас развели.

          [Петька и Борька были неплохими парнями, просто не могли смириться со снижением влияния во дворе после заселения нашего дома. Однажды, когда «дело было вечером, делать было нечего», мы трепались на скамейке. И Петька мечтательно сказал: «Мы вырастем, женимся. У нас будут дети, машины и будем вспоминать наш двор». Я такими категориями ещё не мыслил. Петр после семилетки пошел в ремесленное училище, увлекся самбо и стал успешно выступать на городских и республиканских соревнованиях. Где-то в 60-х сел за групповой грабеж или разбой. Отсидел, поселился в Житомире. Завел семью, может, и машину. В Кишинев не вернулся. Борис Полоумов отслужил в армии, вернулся в Кишинев, и впоследствии, по доходящим до меня слухам, возглавил банное хозяйство города.]

           Братья Полоумовы явно мне не симпатизировали. Однажды на ступеньках их подъезда меня несильно поколотил некто Сиваченко, тихий, наглый мужик, изгнанный из милиции. Впоследствии оказалось, что поколотил по ошибке. Дошло до отца. Он решил дать делу ход. В самом начале Сиваченко привел 2-3 старших парней, и они засвидетельствовали, что он меня не бил. Основным лжесвидетелем был Юра Полоумов, 1938 года рождения. [После лжесвидетельства он сразу ушел в армию. Вернувшись, успешно отучился и откомсомолил в Кишиневском политехе и был принят на службу в местный КГБ. В 70-х мы не раз случайно общались, и он докучал мне советами о необходимости защиты диссертации. В КГБ он прослужил до демонтажа советской власти.

           А Сиваченко, когда мы подросли, от просмотров нашего дворового футбола напросился на участие в игре.  Доверить ему можно было только ворота, выходя на которые я старался не  гол забить, но, если гол случался, то рикошетом от вратаря.  Он с пониманием посматривал на меня.]

         Кроме административного здания двор образовывали четыре многоквартирных дома, а также стояли два общежития и несколько маленьких домишек. Многоквартирные дома (двухэтажный, 2 трехэтажных и четырехэтажный)  были построены недавно, после 1950 года, так что многие дети продолжали ходить в школы по прежнему месту жительства. Двор учился не менее, чем в восьми школах: 1 и 17 железнодорожные, 1 молдавская, третья, шестая, пятнадцатая, тридцать четвертая и тридцать седьмая.

          В административном здании, протянувшемся вдоль Ленина от Армянской до Болгарской, в центральной его части на втором этаже справа от входа за средним из трех обрамлённых окон был кабинет отца. Туда можно было позвонить по телефону 24-02. Когда кабинет расположился дальше по Ленина в здании между Болгарской и Бендерской (совнархоз), то ничего в памяти не отложилось.

          Внутри нашего двора, неподалеку от места, где через годы возвели здание Ленинского РК КПМ, располагался грязный общественный туалет и помойка. На этой помойке как-то обнаружился трупик новорожденного. Пролежал он там в окружении всяких служивых достаточное время, чтобы обитатели двора его рассмотрели. В те же годы из окна второго этажа дома, стоящего через Армянскую наискосок от нашего и занятого МВД, вылетел и погиб мужчина. Это тоже из «моих университетов». В этой же мозаике точильщики с переносными точилами, старьевщики, расплачивавшиеся с детьми за утиль глиняными свистульками и надувными цветными шариками, «гицели» (с неясной до сих пор для меня этимологией термина), отлавливавшие собак.

         До осваивания чердаков и крыш домов нашего двора мы дошли позже, а так носились иногда по подвалам, тем более, что в одном корпусе подвалы были сквозные. В подвалах кроме коммуникаций были поквартирные сараи. Кое-кто из значительно более старших ребят пытались спровоцировать встречи в подвале с  домработницами, которых тогда много было во дворе. [Став постарше, убедились, что некоторые молодые экс-сельчанки были весьма инициативны. Прослойка домработниц во дворе быстро истончилась, рабочие руки тогда были востребованы государством.]

         Рядом с нашим домом за забором было общежитие консерватории, в самом доме росли три  пианиста, один из которых, сын народной артистки МССР и бывшей примы танцевального ансамбля, Пшеничной, отличался большим трудолюбием, так что в объятиях музыки мы были немало. К тому же почти ежедневный Шопен на улице по направлению к Армянскому кладбищу до поры, когда пешие похоронные процессии, в основном, запретили. [Последний путь отца пролёг 24 июня 1960 года от совнархоза до Армянской и мимо дома.]

         Бабушка пыталась наставить меня на исследовательское развитие и подарила детский микроскоп. Особого интереса он не вызвал, быстро надоел и сломался. [Похоже, микроскоп тоже был продуктом импортозамещения. Дальнейшая жизнь показала, что склонности к исследованию механических, физико-химических, биологических и т.п. свойств и явлений у меня нет.]

         На период детства пришлись и неприглядные поступки. К таким, конечно, не относятся провинности на старой квартире  вроде разбитого в ярости чужого стекла или попадания мячом  в тарелку с супом соседки, что, кстати, нашло отражение в упомянутой отцовской тетрадке. Летом 56-го мы с Гошкой, обалдуи, перешедшие в пятый класс, на короткое время сконцентрировались на мальчике на несколько лет младше нас, Толике Симчуке. У него была неустойчивая психика, и при подразниваниях он быстро приходил в истерическое состояние. Старший брат этого мальчика бросался на его защиту, и с возмущенными криками «Несчастные пятиклассники!» атаковал нас, получавших удовольствие от преследования. Так что, я был носителем детской жестокости.

          Другой неприятный случай произошел осенью 58-го на уроке химии. При входе учителя в кабинет мы, естественно, встали. При этом я ногой отодвинул стул Вовки Никитина. По команде «Садитесь» Вовка приземлился на пятую точку под хохот класса. Савич, весьма вспыльчивый, раскричался и выгнал Вовку из кабинета. А я промолчал о своей вине. Вряд ли, это трусость, поскольку с учителями у меня уже случались стычки. Несправедливость момента была и в том, что химия только появилась, Вовка ею увлекся. Ему купили набор (типа «Юный химик») с колбами, пробирками, реактивами и штативом. Вовка ставил опыты с привлечением меня. Я же химией не заинтересовался.

          Произошедшему Вовка не придал никакого значения. К концу 7-го класса он к химии остыл, ушел из школы и вместе с мамой, тетей Ниной, поступил в строительный техникум. [Конечно, случаи не трагические, но у меня они почему-то ассоциируются с ранним уходом из жизни  и Толика, и Вовы.]

          Для старожилов и новоселов двора и нашего поколения вскоре важнейшим делом стал футбол. Как мой путь в 34 школу, так и дворовый футбол, оказались связаны с руководством высшего законодательного органа Молдавии. Про особняк проживания Председателя Президиума Верховного совета я уже упоминал, а во дворе на Ленина оказалась квартира проживания секретаря Президиума, Паскаля Трофима (отчество не помню). Этот Паскаль выходил гулять с бульдогом Аськой,  спускал её с поводка, и псина принималась доказывать, что мяч ей интересен не менее, чем нам. Следовали словесные схватки с высокопоставленной номенклатурой. С одной стороны пионеры, с другой — член ЦК республиканской компартии. Позиции обозначались на понятном языке, без мата, что свидетельствовало о случавшихся и при Софье Власьевне возможностях свободного обмена мнениями. [У меня сложилось впечатление, что мы, послевоенные, обходились без обсценной лексики.]

         Играли много, летом — до наступления сумерек. Потом вываливались взмокшие на Ленина и пили газировку. Раздаточный пункт был то на углу с Болгарской, то с Армянской. Руководил им продавец Яша. Пили из граненых стаканов, которые ополаскивались холодной водопроводной водой и заполнялись для следующего жаждущего. Со временем стали проводить матчи с командой с условно Киевской улицы.   Инициатива по проведению междворовых игр была всегда наша, как и победа. Но однажды, летом 1958 года, инициативу проявили соперники. Они предложили сколотить общую команду и сыграть на кубок газеты «Юный ленинец». Команду составили, меня избрали капитаном.

         Накануне медосмотра и регистрации опять последовала инициатива, — по подставкам. Допускались к турниру ребята не старше 1945 года рождения. Тут же нашлись подставные и в нашем дворе. Насели на меня и чужие, и свои, да и те, что постарше. Точно не помню, но думаю, что быстро согласился. Подставных было четверо. [Как сейчас с фармакологией в спорте — все принимают, но запрещенные препараты у бедных, отсталых, разгильдяистых, а у продвинутых и организованных — препараты ещё не попавшие в список запретных. Так и тогда на турнире быстро убедились, что мы далеко не одни. Что говорить, были к тому же команды с ребятами из футбольных секций, с профессиональными тренерами, а главный судья соревнований был тренером одной из команд.]

         Нашу команду мы назвали простецки — «Буревестник». Были еще птичьи: «Чайка», «Ястреб», “Сокол», — их мы обыграли. Турнир проходил на «Динамо», уменьшенные ворота стояли поперек половины поля. Первая игра была с «Балтикой». Кстати, мое амплуа — центральный нападающий, прямо, как в большом «Буревестнике», где 9-й номер, Юрий Коротков, тоже массой и ростом не выделялся. Так вот, «Балтика» была откуда-то с окраины, единой формы у них не было. Зато напор, азарт, стыки у них были мощные. Первый тайм мы проиграли 2:3. В перерыве судья подошел к нам и подбодрил, сказав, что мы сильнее. А «Балтика» после перерыва сдулась, нехватило выносливости. Мы выиграли 7:3, и я забил один из двух своих голов на турнире. Следующий соперник, «Смена», раскатал нас 4:0. Турнир был выматывающий и физически, и психологически. Запасных было мало, не все могли играть все матчи. Гошка Вдовин исчез с аппендицитом. Я тоже пропустил одну игру.

         Главный судья турнира, Беккер, перед матчем с его командой «Искра» дал понять, что наш отличный вратарь, Кожухарь Витя, 1944 года рождения, не пройдет. Пришлось заменить на Яшу Беккера, 1947 года рождения. Главный судья сразу подошел, спросил фамилию, и тот честно сказал : «Беккер». Беккер-судья удивился, но отстал, хотя Беккера у нас в заявке не было. «Искре» мы логично проиграли, и заняли на турнире  4-е место. 1-е — “Смена”.

         В нашем дворе у футбола появился достойный конкурент. Как-то, вычитав в какой-то пионерской газете о дворовых пионерских отрядах, я предложил  это народу. Отряд получился человек 25-30. Мы увлеченно стали собирать по городу металлолом. Вывезли от нас 2-3 машины. Агент «Вторчермета» жил рядом, в Фонтанном переулке, думаю,  не обманул или ненамного. Денег хватило на футбольный, волейбольный мячи и на волейбольную сетку. Так, волейбол плотно вошел в нашу жизнь.

         Идеологически-политического в нашем отряде не было ничего. При содействии папы актив отряда принял  зам. председателя совнархоза Кирилл  Иванович Цуркан. Во дворе, в подвале семейного общежития, нам выделили большую отремонтированную комнату, а также прислали двух вожатых из молодых сотрудников. Девушка по имени Джульетта быда искренняя, эмоциональная, и вскоре после неудачной шутки одного из нас вспыхнула и исчезла. Инженер Женя нам понравился. Здорово читал басни, нормально общался. Он привел фотокорреспондента, и фрагмент нашей футбольной жизни появился в «Юном ленинце».

        В том же общежитии, где нам выделили большую комнату, обитал на общих площадках свихнувшийся, грязнющий и пугавший нас нищий по имени Спиридон. Его не выгоняли и, возможно, подкармливали обитатели общаги. Откуда он взялся и куда делся мне неведомо.

         Последним мероприятием отряда стал авантюрный велопоход в направлении Гидигича. Велосипеды были у многих (нам с братом его купили в конце 57-го под слухи о грядущей денежной реформе), а вот готовность к дальнему маршруту и к дорожной обстановке настолько разнилась за счёт девочек, что я в пути передергался. До Гидигича мы не добрались, но закончили поход без потерь.

         Недетские велосипеды, становящиеся участниками дорожного движения, подлежали тогда государственной регистрации. Жестяной номер стоил 3 руб. и привешивался, обычно, на седло.  [В период от 42 до 66 лет я попал почти в наркотическую зависимость от велосипеда, накручивая за недлинный сезон на 590 с.ш. до 3000 км.]

         Вскоре старшие парни и девушки приспособили пионерскую комнату для танцев, да и наш запал прошел. Пионерский отряд растворился во времени, а комнате в хозслужбах совнархоза сразу нашли другое применение. Кто-то из дворовых проболтался в школе про отряд, и ко мне возникли претензии у классного руководителя: как это так, кто поручал, кто следил и пр.?

         Во второй половине 50-х появилась предшественница нынешних финансовых почтовая пирамида. Условия были примерно такие: рассылаешь в пять адресов открытки…, короче, тебя, в конечном счете, открытками завалят. Я ввязался. Механизм не сработал, но зато я получил приятное письмо от двоюродной сестры из Минска, хранимое до сих пор.

         Начиная с 57-го бабушка на лето стала выезжать к старшему сыну в Подмосковье. После первой поездки от следующих я был отцеплен по просьбе принимающей стороны. На некоторое время мы с отцом летом оставались, вообще, вдвоём. Возникала проблема полноценного питания. Сначала мы обедали в летнем ресторане в парке Пушкина рядом с мемориалом и «Патрией». Меню для себя выбрал постоянное: салат из помидор, бульон с фрикадельками, бефстроганов с картофелем фри и компот. Чисто, нежарко, вкусно и быстро.

         Отцу персональная машина не полагалась, но мы и так, вроде, успевали за обеденный перерыв. Укладывались, кажется, и в небольшую сумму по тем деньгам. Потом нам организовали обед в столовой находящейся рядом с совнархозом, на Бендерской, фабрики «Стяуа рошие». Обедали в кампании  с сотрудниками отца, людьми бывалыми и веселыми. Также можно было наблюдать южный холуяж. Пришлось тогда и поездить с отцом по предприятиям.  Ниспорены, Бендеры, Тирасполь, что-то ещё..  Молдавия маленькая, но на маломощной «Победе» дорога, особенно в темноте, казалась нескончаемой.

         В 7-м классе у меня появилась важная работа на общественных началах. В служебные обязанности мамы входили получение денег в банке и их доставка на работу. Мама сочла, что я уже на что-то гожусь, и попросила выполнять охранные функции. Мы приходили из дома в красивое здание горбанка с Гермесом над входом, где потом разместился органный зал, и пока мама оформляла — получала, я прогуливался по плиточному полу операционного зала. Деньги загружались в хозяйственную сумку, и я её нес. Кто кого охранял? Путь лежал вниз по 28 июня мимо здания хоральной синагоги, переданного после войны Русскому драмтеатру, до Фрунзе с переходом на Иона Крянгэ (Минковкую) и по ней до Хаждеу (Петропавловской). Повторюсь: времена были вегетарианские.

          В финишном, 1959, году детства много чего произошло, не считая внеочередного ХХI съезда партии. Летом мы побывали в обычном пионерлагере, в Кондрицком монастыре. Как осуществлялся заезд и отъезд неведомо, но, думаю, не зря в лагерь нас доставили оба родителя на совнархозовском «ЗИМе». Братьев решили не разделять и отправили во второй отряд, хотя мне шел 14-й год. Палаты были в кельях монастыря. Потолки низкие, кроватей много. В нашей палате были пареньки из Мерен, Фалешт и Кишинева.

            День начинался с утренней зарядки (может, были и какие-то построения). Аккордеонист неизменно наигрывал мелодию песни «Солдаты в путь», а мы повторяли телодвижения физрука.. Кроме еды были футбол и волейбол на одной и той же площадке, баскетбол и иногда кино. Показали даже довольно свежий и неплохой фильм «Последний дюйм». За монастырскую ограду не выводили, и на ограниченной территории быстро начало надоедать.

            И тут подкатила история. К нам с братом, играющим у баскетбольного кольца, присоединился Слава, кажется, Виноградский. Что-то он не поделил с братом, я заступился, то ли толкнув его, то ли слегка ударив. [Очень похоже на объяснения обычного хулигана.] Слава лег на  грунт и изобразил нокаут. Меня взяли в оборот, обязали ночью стоять у кровати и не ложиться. Простоял до поры, когда захотелось спать.

            На следующий день провели собрание отряда, и Славу, к его удовольствию, избрали председателем совета. Кем-то выбрали и меня для некоего баланса. Вскоре  братья Давидовичи подговорили нас на побег. У них такой опыт был с прошлых пребываний. Мы собрались, запросто  преодолели заднюю стену монастыря и лесом двинулись к дороге подальше от лагеря. Вышли к придорожному месту отдыха со скамейками и столом, где нас поприветствовал заждавшийся вожатый или воспитатель.

            В лагерь он не предложил идти. Сидели, чего-то ждали. В проходящей в сторону лагеря «Волге» я заметил маму. Оказывается ей с утра стало тревожно за нас, она позвонила отцу и настояла на поездке в лагерь. Вскоре машина вернулась и подкатила к нам. Мама вышла пасмурная, отдала работнику лагеря записку и приказала открыть наши чемоданы. Работник их осмотрел, попрощался, и мы уехали домой. Оказалось, что наш побег был замечен, а братаны, подбившие нас на побег, что-то украли, вроде, постельное бельё.

            В школу в те годы мальчики ходили с чемоданами. Отец  с югов привез изящный, качественный чемоданчик. С ним я и пошел на очередную футбольную игру на  первенство города среди школ. Переоделись прямо на трибуне Республиканского. Апперкот выглядел так: сначала судья приказал снять очки, и я вынужденно перешел в защиту, где моя эффективность меня же не устраивала. После игры на трибуне не обнаружился чемодан. Исчезли и два бывших одноклассника — болельщика, Петька Гейфман и Юрка Морозов. Пришлось идти домой в трусах и гетрах. Это был последний мой официальный футбольный матч. [Года через 2 -3, когда я просматривал милицейский фотоальбом среди знакомцев обнаружил там и Юру Морозова.]

            Осенью выпускница факультета физвоспитания, Людмила Николаевна Куренная, набрала в двух ж/д школах свою первую группу, и я стал заниматься легкой атлетикой. Тренирвались 3 раза в неделю по 2 часа.  Пушки вместо масла, — только по разнарядке, минуя прилавок, мы смогли купить в единственном спортивном магазине, на Ленина (потом магазин перебрался на угол Котовского — Сталинградской), приличные спортивные костюмы. Шиповки нам выдали, а в дальнейшем кое-что перепадало от сборников. Как и положено  для детей, подготовка шла общеразвивающая и многоборная. Мы в разумных пределах осваивали технику бега, включая барьерный, прыжков (кроме шеста), метаний-толканий (кроме молота).

          Стадион позволил наблюдать известных спортсменов. 59-й год ограничился только Валентиной Масловской. Член сборной страны, чемпионка Европы 1958 года в эстафете, она готовилась к римской   олимпиаде. У нас тренировки начинались в 16, а она, похоже, к этому времени заканчивала. Потому что мы, мальчики, ее иногда обнаруживали отдыхающей в мужской раздевалке. Скуластая, симпатичная, с резковатым голосом, она сидела полуразвалившись в бордовом спортивном костюме и болтала с гардеробщицей.   Переодевались при мастере спорта, что поделаешь.

          [Более интересные наблюдения знаменитостей, членов сборной Союза, Гусмана  Касанова, Бориса Савчука, Виктора Большова, ставшим мужем Масловской, Светы Древаль (Долженко, Крачевской) уходят за обозначенные пределы детства. А какие колоритные личности были среди тренеров, а ещё был Гандрабура. И во время тренировок, и соревнований по стадионной радиотрансляции нередко звучало: «Товарищ, Гандрабура, пройдите к …». Термин «Гандрабура» был нарицательным и шутливым. Увидел я Гандрабуру не сразу. Небольшой мужичок в кепке, наверное, разнорабочий, он выполнял указания своего начальника, грозного Василия Михайловича Найденова, и остался в моей памяти.

          Занимался я легкой атлетикой 3,5  года до  весны 63-го. Спорт стал важным элементом моих университетов. Достижения скромные в связи с отсутствием природной одарённости и тренерской чехардой: на стадионе второй разряд я не вытянул. Да и тогда нормативы были значительно круче, чем теперь. Второй разряд в кроссе на 1 км. Эстафеты бегал за сильные команды на первом этапе, за слабые — на последнем. Единственный раз в выиграл более-менее масштабное соревнование на V спартакиаде учащихся Молдавской железной дороги в 1961 году в беге на 400м. После школы в спорте  меня не было, но физкультура — всю жизнь, временами на околоспортивном уровне. Подтверждением является увеличенное и смещенное влево, как у профессиональных спортсменов, сердце — не единственное последствие чрезмерности.]

           В том же 59-м  мне купили первый полноценный костюм (чешский, коричневый), туфли на толстой подошве и часы. Вовка оценил новый прикид, лестно сравнив меня с немецким генералом из фильма «Бабетта идет на войну». Стали возникать дни рождения, изредка вечеринки, где девочки учили танцевать.

            И детство кончилось. Формально.

                                                                                                                         Сентябрь 2016 г.

Автор Леонид Гимпельсон

Навигация

Следующая статья:

Если вам понравилась наша статья, поделитесь, пожалуйста, ею с вашими друзьями в соц.сетях. Спасибо.
К записи "Мое кишиневское детство" оставлено 10 коммент.
  1. Михаил Назаров:

    Отличный репортаж из детства! Знакомые фамилии одноклассников, милые сердцу старые названия улиц…Кстати, когда ты проходил «вторым» маршрутом в 34 школу по С.Лазо до Киевской, ты проходил под окнами нашего дома по Лазо 17 на углу Колодезной. В этом же доме и в этом же дворе жил Женя Куропаткин, твой одноклассник, сейчас он живет в Одессе.
    Леня удивляюсь твоей потрясающей памяти, с какой точностью ты перечислил почти весь состав «Буревестника» тех лет! А вот о матче с бразильским «Сантосом» на республиканском стадионе ты ничего не написал. А ведь в Кишиневе играл Гарринча под №7, в защите играл знаменитый однофамилец клуба Д.Сантос №3. Неужели ты пропустил этот матч? Пиши продолжение!

  2. Леонид Гимпельсон:

    Миша, спасибо. Уверен, что состав «Буревестника» я назвал несинхронный, хотя пытался. Играли тогда 1+3+2+5, так 5 нападающий не вспомнился, а защитники вывались из памяти с запасом. И Цинклер, вроде, в основу в 1956 не попадал. Помню бразильскую «Байя» и счет 1:0 или 0:1. «Сантос» не помню. Может, меня не было в городе.
    Проход до Колодезного несколько удлинил бы мой маршрут, но сейчас с удовольствием бы прошелся там и познакомился бы с тобой и Женей Куропаткиным, хотя в школе встречались
    наверняка и неоднократно.

    • Юрий Аккерман:

      Я был таким болельщиком «Буревестника», что до сих пор помню состав команды 1955 года, когда команда божественно победила в классе «Б», и 1956 года, когда, дебютируя в классе «А», команда после первого круга делила 1 — 3 места, а в итоге заняла 6 место — лучший результат в истории команды.

      Итак, 1955 год: Зубрицкий — Колей, Комаров, Миргородский — Маркевич, Самойлов — Корнилов, Данилов (по прозвищу «Балерина», Коротков (лучший бомбардир сезона), Мухортов, Булкин.

      1956 год: Еремеев — Лёвкин, Потапов, Миргородский — Бутылкин, Самойлов — Фаломеев, Данилов, Коротков, Мухортов, Булкин.

      Интересная вещь — память. Составы последующих лет я уже не помню.

      И ещё о памяти. С огромным интересом я прочитал Ваши воспоминания. У Вас должна быть феноменальная память — такое количество имён, адресов, фактов, что аж дух захватывает. Даже мою двухкомнатную «виллу» вспомнили. А вот я, найдя много хорошо знакомых имён одноклассников (включая Лену Бессолицыну, в которую я был влюблён во втором классе), некоторые имена совершенно не помню, в том числе, уж извините, и Ваше имя. «Что-то с памятью моей стало.»

      Большое спасибо за Ваш замечательный рассказ.

      Юрий Аккерман, выпускник 1963 года

      • Леонид Гимпельсон:

        Юра, привет. По «Буревестнику». Когда я этим летом оказался на сайте школы, то в первом же комментарии, отмечая некоторые знакомые лица на фото 1954 года, написал: «…Юру Аккермана, энциклопедиста нашего детства».
        Я не только визуально тебя помню, но помню твой характерный говор. Рад, что ты откликнулся. Удачи.

  3. Евгений Куропаткин:

    Отличные воспоминания нашего детства. Прочитал с большим удовольствием. Леня у тебя прекрасная память. Столько старых названий улиц. Я жил на С.Лазо 17. И только, благодаря твоему рассказу—воспоминаю название Инзова. Да, окунул ты меня в раннее детство. Много знакомых фамилий, названий улиц, организаций и пр. А главное — я почувствовал атмосферу кишиневского детства. Спасибо за прекрасные воспоминания!

  4. Леонид Гимпельсон:

    Спасибо, Женя. То место, где ты жил, мне запомнилось следующим: на твоей стороне Лазо между Колодезным и Ленина в 40-е работал мой отец в каком-то тресте, там же находилась моя первая библиотека. На Колодезном, если не путаю, между Лазо и Могилевской было настораживавшее меня ремесленное училище.

  5. твой верный конь:

    Лёня, привет ! Случайно попали на твои воспоминания о Кишинёве. Впечатляюще. В один присест я твой «талмуд» не одолел, но удовольствие получили. Почему пишу во мн. числе, потому-что мы вдвоём: моя жена и я. Гена Талал

    • Леонид Гимпельсон:

      Генка, здорово! Очень рад, что ты есть и помнишь. Чувствую, что ты не в Кишиневе. Удачи тебе и поклон супруге.

  6. Леонид Гимпельсон:

    Я упоминал среди соседей по дому на Армянской артистку Пшеничную как народную МССР. В сети в соответствующих списках её нет ни среди народных, ни среди заслуженных. По-видимому, m-me Пшеничная была солисткой танцевального ансамбля. Моя мама с восторгом вспоминала её выступления в первые послевоенные годы. Возможно, мама и удостоила почетным званием m-me Пшеничную, а в моей памяти так и отложилось. Исправил.

  7. Леонид Гимпельсон:

    Извините, но не расстаться с соседкой Н. Пшеничной, хотя и походит на занудство. Путался в её званиях. В итоге моя мама права, а в Сети имеется некоторое сродство к помойке. После учреждения звания Н.В. Пшеничная стала народной артисткой МССР среди первых удостоенных («Кишинев. Энциклопедия», стр.418; Кш, 1984).
    Продолжу тему почетных званий. В нашем доме жила девочка года на 2-3 постарше меня, так что мы практически не общались. Люба Черновол лет в 16 снялась в роли второго плана в фильме М. Калика «Колыбельная». Потом исчезла и появилась в фильме «Альпийская баллада» в главной роли. Стала профессиональной актрисой, заслуженной артисткой БССР, но уже под другой фамилией.

Оставить свой комментарий

*

code

Поиск
Свежие комментарии
Рейтинг@Mail.ru
Вверх
© 2024    Копирование материалов сайта разрешено только при наличии активной ссылки на наш сайт   //    Войти